Инессе, или О том, как меня убивали
Шрифт:
Да, Леха… Ты, Инесса, не знала его, хотя он был типаж. А я люблю типажи. Люблю смотреть на них, разговаривать с ними и думать: «Ну, блин, типаж!» И нету в этом никакого моего высокомерия, потому как не против я, чтобы и про меня так думали. Впрочем, не уверен, что всегда я дотягиваю до зрелого, выдержанного типажа. А вот Леха дотягивал.
Во-первых, он был философом. Настоящим, не из тех любителей, кто, как я, нахватался из краткого философского словаря, а неподдельным, с чистым философским образованием, что не часто в обычной жизни встречается.
Во-вторых, Леха был материалист и дарвинист к
И оттого для меня, человека, хотя тоже верящего в науку, но не слепо, не до конца, потому что по моему агностическому представлению конца как раз и нет… Так вот, для меня такой убежденный материалист был вдвойне любопытен.
Я ведь говорю, неясен этот мир и в нем много есть того, друг Инесса, что непонятно ни нашим, ни вашим мудрецам.
Леха меня тоже ценил, тоже по-своему, материалистическому. И хотя встречались мы редко, в основном на таких вот пьянках, любили мы с ним схлестнуться и схлестнуть наши противоречащие мировоззрения. Вот и сейчас завязался меж нами вот такой околонаучный философский диалог.
(Но если за все эти годы он перестал быть тебе интересным, Инесса, мой нематериальный внутренний мир, как и не был тебе никогда интересен материалистический мир моего тогдашнего кореша, философа Лехи Новорадова, тогда пропусти эту страничку. Не мучай себя, Инесса, не заставляй болезненно напрягаться свое и без того усталое чело, ведь столько других забот вокруг – дети, работа, стирка, небось наверняка продукты питания и связанные с ними экономические заботы тоже. Зачем тут философия? Для чего? Ну, разве только что для гимнастики мысли, да еще для того, чтобы плавно перейти к следующему в рассказе действию, к тому, в котором меня наконец-то убивали.)
– Все эволюционирует, – где-то уже в середине нашего разговора заявил мне Леха, и я посмотрел на него и понял, что он пьян.
Потому как он вообще-то всегда был пьян, а когда становился уж очень непомерно пьян, все у него сразу эволюционировать начинало. А как ведь иначе, сложно ведь трезвым да об абстрактном постоянно. Вдруг неожиданно откроется тебе чего-нибудь уж слишком философское и обрушится на неподготовившуюся голову неподъемной тяжестью. А вот пьяная голова, она завсегда самортизирует хотя бы немного.
– Ты уверен? – поинтересовался я.
– Эволюционирует! – подтвердил Леха.
Я огляделся, я чувствовал, что уступаю в начавшемся споре, чувствовал, что нужна мне подмога со стороны. А на стороне, кстати, подмоги было сколько угодно. И прибег я к одной такой, я давно уже раздумывал, как приобщить ее к нашему разговору. Ну, если не к разговору, то просто приобщить.
Знаю, знаю, Инесса, в принципе нехорошо это – приобщать посторонних девушек, когда та, что доверилась тебе добровольно, где-то поблизости. Но согласись, ты ведь и сама была, как мы помним, в «других комнатах», я ведь не наблюдал за тобой исподтишка, и под сурдинку, кстати, не наблюдал тоже. И кто знает, может, ты сама в тот конкретный момент к чему-то
– Девушка, можно вас использовать ненадолго?
Она встрепенулась, не в силах сразу определить: а вдруг пристают? Но я уточнил:
– Да нет, совсем ненадолго. Просто как экспонат.
Инесса, ты думаешь, девушка обиделась на «экспонат»? Нет, не обиделась девушка, может, и не обрадовалась, но не обиделась точно. А может, и обрадовалась.
– Чего мне, замереть? Как манекен, что ли? – поинтересовалась она подозрительно ломающимся голосом подростка, таким ломающимся, что мы с Лехой переглянулись. Пьян-то он был пьян, но на женские подростковые голоса вполне реагировал.
– Нет-нет, – опроверг я девушку, – вы двигайтесь.
– Плавно? – спросила она, и я испугался, что поломает она нам сейчас всю дискуссию. И голосом, и движениями запросто может она нас вывести за пределы дискуссии. Да и не вернемся мы уже потом.
– Плавно – это хорошо, – подтвердил я второпях, а потом сразу к Лехе:
– Вот скажи, старик, признайся, ну как она сэволюционировала? В чем?
Девушка действительно двигалась плавно, совсем не агрессивно, действительно, как образцовый экспонат, и Леха тут же замялся, а потом начал гнуться просто на глазах, просто как швед (если верить поэту), вместе со своим дарвинистическим утверждением. Вот такие они, гуманитарии, нестойкие совсем, потому как не приспособились они в своем искусственном академическом мирке к повседневно напирающим соблазнам реального мира со всеми его перегрузками и стрессами.
И понял я, что еще немного – и рассыпется Леха, по частям рассыпется, лишь чуть-чуть дожать осталось. И снова обратился я к плавной девушке за подмогой:
– Вы могли бы обнять его? – Я кивнул на рассыпающегося Леху. – Хотя бы за шею. Только не сильно.
– Его? – спросила девушка недоуменно, не прекращая движений и, если честно, без особого воодушевления.
Все ее плавно движущееся перед нашими глазами лицо – особенно удивленно приподнятые брови, сморщенный лобик – все выражало искреннее непонимание: зачем, для чего я требую от нее такого? На фиг ей сдался этот гнущийся, неуверенный Леха, который, повторю, был типаж, и еще какой.
Не знала ведь она, что ради науки я требовал, ну и еще ради тебя немножко, Инесса.
– Он – дарвинист, – пообещал ей я.
– Да ну? – в ее голосе проступило не только любопытство, но и недоверие тоже. – За шею?
Я кивнул:
– Да, только не сильно. А то сами видите.
Она взглянула на меня с пониманием, и в ее понимании, мне почудилось, было замешено много всего (а может, мне почудилось), и тут же взяла и с ходу обвила Леху, вроде как притянулась к нему даже. Впрочем, не уверен, понравилось ли ей это.
– Ну, и в чем тут эволюция? – повторил я свой каверзный вопрос, который, я знал, ломает, нещадно ломает все Лехины представления о дарвинизме, во всяком случае на тот самый момент.
– Вот видишь, старик, так оно все и было от самого сотворения мира, – добивал я. – И так оно все и будет до самого его конца.
Леха не отвечал, он всей своей подломленной фигурой впитывал фигуру девушки, которая уже и не особенно двигалась, надо сказать. Чего он там впитывал через двойную толщину одежд – тепло? флюиды? непривычную упругость? – не знаю! Но по тому, как он стоял, не шевелясь, я понял – впитывает.