Инфракрасные откровения Рены Гринблат

Хьюстон Нэнси

Мой проект был более чем спорным и парадоксальным: я вознамерилась через фотографию, искусство мгновения, вытащить своих героинь из затянувшего их тяжелого настоящего, отсюда решение снимать каждую вместе с детьми. Почти все проститутки носят в бумажнике или косметичке фотографию любимейшего на свете существа, сына или дочери, ради которых они сдают внаем тело, как старый дом. Я снимала женщину, потом увеличивала фото ребенка и соединяла их воедино: два лица одного размера, но детское — расплывчатое, призрачное из-за увеличения.

Я все детство наблюдала за проститутками, которые являлись в наш дом с одним или несколькими малышами, поэтому, услышав впервые на лекции по психологии в Университете Конкордии, что между понятиями “мать” и “шлюха”

существует антиномия^[84], не смогла удержаться от смеха…»

Рена отрывается от «Магдалины» и переходит в другой зал.

Cantona^[85]

Посетителей здесь, к счастью, немного, и она надолго застывает перед чудом — канторией работы делла Роббиа^[86], камнем, превращенным в мелодию. Горельеф изображает группу мальчиков: одни поют, другие играют на музыкальных инструментах. Они не ангелы, не херувимы, а настоящие живые подростки, каждый со своим лицом. У одного сильно выступает кадык, у другого озорной взгляд, у третьего длиннющий нос, а у четвертого пробиваются усики…

Скрипач похож на ее брата Роуэна.

«Слова, которые поют эфебы, безусловно чисты, — говорит она Субре, — но делла Роббиа заставляет нас понять, что голоса у них ломаются, а в чреслах пробуждается желание. Они поют хвалу Всевышнему с мыслями о пышных ягодицах булочницы, что естественно в их возрасте. Священник смотрит на них с кафедры, роняя слюну. Он в смятении, но пытается скрыть недозволенные чувства. То же самое происходит с Богом, наблюдающим за этой сценой по спутниковой связи».

Приехали! — смеется Субра — Все они боятся: Господь — священника, тот — своих хористов, психоаналитик — пациентку, отец — дочь. Рассказывай.

«Сначала была похвальная заботливость. Симон Гринблат испугался, что дочь дрейфует куда-то не туда, и послал ее на консультацию к психиатру — великому и нескладному Джошуа Уолтерсу — светилу, который работал в одной из самых больших монреальских больниц. Доктор Уолтерс был человек очень занятой, но сразу согласился принять дочь друга. “Насчет терапии будет видно, давай начнем с диагноза…” У девушки — то есть у меня — были следующие симптомы: нервозность, клептомания, бессонница, агорафилия^[87], моменты отрыва от действительности».

Что такое агорафилия? — спрашивает Субра.

«Я хорошо себя чувствовала только вне дома, в толпе.

Доктор Уолтерс понравился мне сразу. Ровесник моего отца, сорокалетний мужчина с крупными руками, большими ногами и прекрасным чувством юмора. И тело у него было тоже мужское. К концу первого сеанса он принялся хвалить мой ум, после второго выразил восхищение моей красотой, а когда закончился третий, обнял и начал гладить по спине, плечам и лбу. Прощаясь, он коснулся дрожащими губами моих губ. Решающим стал четвертый сеанс. Я лежала на кушетке, милый доктор пристроился сверху и начал ерзать. Он сопел и постанывал, его лицо раскраснелось от желания. Пятый сеанс увенчался частичным раздеванием, и мы смогли, с помощью рук и ртов (ученые бывают ужасно наивными, доктор Уолтерс считал меня девственницей и не собирался отмывать кровь со светлой обивки своего дивана) доставить друг другу райское наслаждение. Отдышавшись, мой психотерапевт объяснил, что больше не любит жену: она скучная, говорит только о курсе акций на Бирже и школьных успехах детей, — что никогда раньше так себя не вел, что потерял голову, что влюбился с первого взгляда: — Ты возникла, как чудное видение! — Да-да, ученые тоже бывают жутко банальными. — Надеюсь, ты на меня не в обиде, и умоляю, не приходи больше на прием — никогда! Нужно найти тебе другого терапевта, лучше женщину. Ведь любой другой врач-мужчина не устоит перед искушением. Ты простишь меня, малышка? Я всего лишь слабый самец, у меня нет сил сопротивляться

твоей чувственности».

Любой пятнадцатилетней девушке льстит, когда ее называют женщиной, да еще и чувственной, — важно замечает Субра.

«Я не должен был к тебе прикасаться! Проклинаю свои руки! — Он начал лупить себя по ладоням, а я со смехом умоляла: — Перестаньте! Я вам запрещаю! Эти руки доставили мне столько удовольствия! — Добрый доктор со взлохмаченными волосами, без пиджака, в мятой рубашке, со съехавшим в сторону галстуком и раскрасневшимся от смущения и вожделения лицом, был ужасно мил. Я так и лежала на кушетке, а он стоял на коленях у меня между ног. — Я не буду у вас лечиться, но мы ведь сможем встречаться в городе? Хоть иногда? Пожалуйста! — Я разгладила указательным пальцем три вертикальные морщины, пересекавшие его лоб. Наступила долгая пауза. — Вы серьезно? — спросил он дрожащим голосом. — Вы правда этого хотите? — Мой отец очень вас уважает, — успокоила я пожилого любовника, радуясь перемене ролей. — Нет ничего плохого в том, чтобы выпить кофе и поговорить, ведь правда? — Конечно, детка, надеюсь, в кафе я сумею держать себя в руках. Хотя… не уверен! — Я не хочу, чтобы вы вели себя хорошо! — Я скорчила лукавую гримаску, мы дружно расхохотались. Привели себя в порядок — великий спец по безумию и маленькая сумасшедшая — и расстались».

Родителям я ничего не сказала и по четвергам, во второй половине дня, продолжила наслаждаться свободой: бродила по городу, наблюдала жизнь, пожирала ее глазами, воровала в магазинах косметику, шмотки, диски, книги, однажды украла транзистор, а венцом “уголовной” карьеры стал фотоаппарат. Первый в моей жизни. Случилось это, как сейчас помню, в маленькой лавочке на углу улиц Сен-Лоран и Сент-Катрин… Выходит, он давно стал частью моей судьбы, святой Лоренцо, попросивший своих палачей, чтобы они прокрутили вертел, когда живьем поджаривали его на костре. А прекрасное тело Екатерины превратили в кровавое месиво с помощью машины, состоявшей из четырех колес с шипами и острыми зубьями, вращавшимися против часовой стрелки. А критики еще осмеливаются называть меня извращенкой! Меня, которая так чтит человеческое тело!

Вот так из халтурной терапии родилось мое призвание фотографа.

Мы с Джошем Уолтерсом продолжали видеться и очень друг другу нравились. В основном ходили по кафе, а о том, что делали в туалетах, я умолчу. Джошуа обучил меня многим позициям — на первый взгляд совершенно членовредительским, но от этого не менее возбуждающим. Я была девочка ушлая и конечно же не могла не обратить внимания на то, что перед самым оргазмом доктор резко заводит мне руки за спину и больно сжимает запястья, как будто хочет надеть наручники. Много позже я вспоминала его науку. Я ценила наши беседы и начинала влюбляться по-настоящему».

Почти невозможно не полюбить человека, поведавшего вам о своих детских горестях, — задумчиво произносит Субра.

«Через год доктор Уолтерс развелся и устроил бальный вечер на крыше дома, чтобы отпраздновать великое событие. Он позвал всех друзей и знакомых, но моя мать отказалась идти — она дружила с теперь уже бывшей женой Джошуа и сочла идею праздника моветонной. Мы с Симоном отправились в гости вдвоем. Курс терапии пройден, так почему бы дочери не составить компанию отцу? Звучит вполне логично, так ведь? Вообще-то нет. Я до сих пор пытаюсь понять, зачем Симон так поступил. Хотел усыпить подозрения Лизы?

Джошуа открыл нам дверь, успев порядком набраться, увидел фотоаппарат, висящий у меня на шее, засмеялся и провозгласил: “Отличная идея! Вы можете заработать состояние, снимая разводы, мадемуазель. Принято фотографировать свадьбы, а ведь это так банально! Все свадьбы похожи, а разводы уникальны, незабываемы и гораздо более драматичны! Доверьте мне альбом вашего расставания! Ссоры с битьем посуды, дележ детей, книг, мебели и кухонной утвари, мрачные часы ожидания в предбаннике у судьи, астрономические суммы, потраченные на адвокатов…”