Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Почему Симон решил, что Джошу не подобает бить меня ремнем, а сам он может пороть Роуэна? В ударах ремнем по заднице безусловно есть нечто душеспасительное и одновременно поучительное. Наказание отучает гадких мальчишек поджигать шторы в своей комнате, а юных прелестниц… не знаю, чему она учит их, но последнее время меня занимает один вопрос: возможно, доказать любовь друг к другу очень просто, если развлекаться взаимной поркой?..
Они перебрались невредимыми на другой берег Арно и зашли в «Борго Сан-Якопо» подкрепиться сандвичами в снэк-баре.
Ингрид делится своим удивлением: все ювелирные лавки на мосту торгуют одним и тем же товаром — серебряными украшениями.
— Не понимаю, — горячится она, — они же сами раздувают
Рена не знает что ответить.
— Отдохнем немножко? — спрашивает Симон.
В Садах Боболи[91] они находят свободную скамейку на солнце. Удача? Как бы не так — Симон и Ингрид решают рассказать Рене медицинскую эпопею одной из своих хороших знакомых. Описание болезни потихоньку портит пейзаж, и в конце концов красота — пруд с кувшинками, бронзовый Нептун с трезубцем в руке среди фонтанов, позеленевший от воды и прожитых лет, но все еще восхитительно мускулистый, — отступает под напором рассеянного склероза.
Рена не выдерживает. Говорит, что хочет поснимать цветы, и быстро удаляется в сторону Фортецца-ди-Санта-Мария[92] в Сан-Джорджо-дель-Бельведере.
«Ну почему я так ненавижу разговоры о болезнях? Против самих недугов я ничего не имею (почечная недостаточность Фабриса научила меня почтению к человеческому телу со всеми его слабостями и силой), но зачем о них говорить?! Почему людям так нравится рассказывать о своих бедах посторонним, которые вынуждены слушать, хотя помочь не в состоянии? Я никогда так не поступаю, впрочем, у меня нет проблем со здоровьем…»
Одна есть, — перебивает ее Субра. — Бессонница.
«Верно. Всю жизнь спала, как бревно, а на пороге сорокалетия — нате вам… Тьерно, когда ночевал у меня, ужасно расстраивался. Страшно, наверное, когда твоя мать среди ночи выползает в коридор, бледная, с покрасневшими глазами. “Знаешь, мама, — сказал он однажды, — бессонница лечится! — О нет, спасибо, предпочитаю держаться от психиатров подальше. — Я тебя к ним и не посылаю… Сходи к иглоукалывателям”.
Он рассказал, что мать его преподавателя музыки Пьера Матерона училась акупунктуре в Индонезии, берет не слишком дорого и творит чудеса. “Серьезно, мама, тебе стоит попробовать…”
Забота сына очень меня тронула, и я договорилась о встрече с Керстин Матерон».
Одно из лучших решений за всю твою жизнь! — восклицает Субра.
«Докторица встретила меня на пороге кабинета, здороваясь, энергично пожала руку. На вид я дала ей лет пятьдесят, крепко сбитая, невысокая, со смеющимися ореховыми глазами. Белокурые, с примесью седины, волосы обрамляли широкое доброе лицо с высокими скулами и смешным острым носом.
Такие лица не скрывают от окружающих, что миллионы раз улыбались и хмурились, не думая о морщинах. Я сразу поняла: она — мой человек.
Керстин открыла папку и начала задавать очень точные вопросы: Чем болели? Где и когда родились? Так вы канадка? Я ждала неизбежной фразы — У вас совсем нет акцента, а ведь у канадцев он прелестный! Для квебекцев это вдвойне обидно: они предпочитают, чтобы их не называли канадцами, и считают (как жители Средиземноморья и беррийцы), что это парижане говорят с жеманным акцентом. Мадам Матерон не оскорбила мой слух банальщиной, из чего я вывела, что она по рождению не француженка, и это сделало ее еще симпатичнее. Я всегда предпочитала би- и амбилингвов, почему и живу в Бельвиле, где двуязычие — правило, а не исключение, а головы прохожих полны французских фраз, цитат, выражений, пословиц, песен. И других идиом — на вьетнамском и арабском, турецком и курдском, немецком, английском и кхмерском (камбоджийцы здесь не редкость)… Мне трудно общаться с людьми, не сомневающимися в собственной идентичности только потому, что им известно точное место их рождения. — “А вы?”—поинтересовалась я со свойственной мне дерзостью. — “Шведка”, — коротко
Доктор положила два пальца мне на запястье, чтобы посчитать пульс, и я вдруг почувствовала себя на удивление спокойно. “Тринадцать ударов за десять секунд — прекрасно. Когда начались проблемы со сном?”
Я сказала, что привыкла работать по ночам — вне дома или в своей темной комнате, что не испытываю потребности лечь, дать отдых телу, что ловлю кайф, зная, что квартал спит, а я впитываю порхающие по улицам сны других людей. Я перехожу от увеличителя к ванночкам. Встаю, сажусь. Гашу и зажигаю свет. Возбужденная, но полностью собранная, я рассматриваю кадры через лупу и восхищаюсь всякий раз, когда изображение проявляется, даже если результат мне не нравится. (Это вам не пиксели, истинные немцы! Alles ist immer in Ordnung![93]) Напоминает любовь — она всегда прекрасна, даже если ничего не вышло. Я люблю гладить пальцами бумагу, которую достала пинцетом из ванночки, она живая и гладкая, как брюхо рыбы, которую только что вытащили из реки. Потом я опускаю снимок в закрепитель, долго его полощу, вешаю на стену, изучаю. И начинаю все с начала, немного иначе, например укрупняя деталь одной части, не слишком выпячивая другую… Я способна работать двенадцать часов кряду, не чувствуя усталости. Ночное время туманно, расплывчато и бесконечно, в нем как будто нет минут, а днем оно словно бы состоит из солдат, сомкнувших ряды… Но с некоторых пор, стоит мне лечь и проспать часа два, как невесть откуда заявляются кошмары и выбрасывают меня, совершенно разбитую, на дневное побережье.
Я разделась до кобальтово-синих кружевных трусиков и легла на медицинский стол Керстин Матерон. Она изумилась моей худобе и поинтересовалась, нормально ли я питаюсь. “Вообще-то да, но в этом году мои сыновья живут у своего отца, а для себя одной мне готовить не хочется”. Доктор протерла спиртом мою кожу и начала уверенно, но нежно втыкать тонкие иголки в щиколотки, бедра и шею, продолжая разговор теплым мелодичным голосом. “В этом вы похожи на большинство людей. Даже я, с тех пор как овдовела, готовлю, так сказать, первобытную еду: достаю из морозилки стейк семги, кладу его в тарелку, поливаю белым вином и на три минуты сую в микроволновку. — Сомневаюсь, — сказала я, — что у первобытных людей были такие печки. — Вы правы, — ухмыльнулась Керстин, — да и как бы они ими пользовались”».
Рена улыбается, вспомнив давнюю шутку: в тот день ее сердце раскрылось навстречу доктору Матерон, в тот день на свет появились первые робкие ростки дружбы. Теперь, пять лет спустя, они неразлучны.
Вдохновленная красотой открывшейся панорамы, Рена набирает номер Азиза, попадает на автоответчик и оставляет послание: «Люблю тебя, хочу тебя, схожу с ума без тебя, без тебя мне не хватает меня! Только представь, мне сейчас показалось, что у статуи Нептуна рассеянный склероз! Ох, любимый, если бы ты был здесь! Мы бы хоть посмеялись, а может, удалось бы пообжиматься за каждым памятником… Обожаю тебя. Думаю о тебе».
Подрумяненные осенью деревья тихо шелестят на ветру, напоминая растрепанных колдуний. Она садится, сует руки в черный мешок — он похож на свитер без выреза, — чтобы зарядить инфракрасную пленку.
Совершенно успокоившаяся и счастливая, Рена медленно спускается с холма, глядя влюбленными глазами на каждый попадающий в кадр предмет.
«Инфракрасная съемка хороша еще тем, что все происходит в иной реальности. Ты фотографируешь совсем не то, что видишь, и должен вообразить, на что будет похожа вещь в кадре на снимке. Придется представить каждое дерево по отдельности и попытаться разгадать его секрет, зная, что листва превратится во взрыв белого кружева. Нужно решать, использовать ли фильтры, учитывать угол падения солнечных лучей и присутствующие в экспозиции реальные красные цвета. Инфракрасная пленка слегка деформирует свет, он словно бы появляется из забытого прошлого. Это вам не гаджет, как говорят некоторые. Есть животные, чьи глаза улавливают инфракрасный диапазон, глаз человека на такое неспособен, тем не менее эти лучи существуют, и они прекрасны.