Инфракрасные откровения Рены Гринблат

Хьюстон Нэнси

— Эти меня не умиляют. У них крылышки и арфы. Гадость…

— Рена!

Ингрид искренне ужасается, и Рена умолкает, покраснев от идиотизма ситуации.

Почему тебе так необходимо, чтобы мачеха поняла всю степень твоего отвращения к амурам? — спрашивает Субра. — Нравится портить ей удовольствие? Ты напоминаешь разгневанного садиста Квинтиана, мстившего святой Анне за унижение.

Ингрид удивила Рену, неожиданно разозлившись:

— Для тебя немыслимо интересоваться чем-нибудь милым,

да? Все красивое кажется тебе слащавым, заслуживающим презрения? Мы проводим вместе отпуск, но ты не фотографируешь. Это ниже твоего достоинства? Нормальная вещь ниже твоего достоинства, верно? Ты заявляешь, что твои работы несут людям правду, но автоматически отсекаешь половину этой правды: приятные и симпатичные моменты. Не только амуров, но и цветы, и пейзажи… Все это для тебя… кака?

Ингрид в ярости, раз решилась произнести бранное слово.

— Прости… — Рена искренне огорчена. — Нелепо ссориться из-за амурчиков. Просто у меня зуб на невинность… сама не знаю почему.

Пауза. Головокружение. Куда подевалась живопись эпохи Возрождения?

А Симон похрапывает.

Пора покинуть Дворец Питти.

Fuoco^[101]

Все вдруг стало тяжелым и тягостным. Флорентийское небо давит на город, как стальная крышка люка. Они бредут мимо киосков, прилепившихся к стене напротив музея. Продавцы сидят на табуретах и смертельно скучают.

«Да уж, — думает Рена, — веселой их жизнь не назовешь: с утра до вечера продают туристам открытки и календари. Чашки и дебильные безделушки, украшенные шедеврами живописи XV и XVI веков, потом едут в пригород общественным транспортом, ложатся в постель со второй половиной, выпив перед этим вина за кухонным столом, покрытым старой клеенкой, съев тарелку спагетти и послушав по телевизору плохие новости о том, что творится в мире. Остается ли у них хоть чуточку энергии и оптимизма, чтобы приласкать супругу? А как прошел ее день? Порвала юбку? Сломала каблук? Накричала на расшалившихся детей? Черт, ну почему Азиз не перезванивает?»

От этих мыслей Рене хочется лечь на асфальт посреди улицы Гвиччардини^[102] и больше не подниматься.

Веселенький отпуск, ничего не скажешь, — шепчет Субра.

Ингрид замечает яркую рекламу мороженого и объявляет, что охотно съела бы рожок. Вы тоже? Тогда вперед!

Они заходят в кафе, чтобы выбрать кто что будет. Симон заявляет:

— Я плачy! — и сразу ужасается ценам: — Да у нас столько берут за литр мороженого в супермаркете!

К тому же есть нужно на улице, иначе выйдет еще дороже. Их одурачили и унизили — обычное дело с туристами…

Через несколько метров Рена находит прелестный дворик, и они устраиваются на бетонном пристенке, украшенном цветочными ящиками. Сидят, лижут мороженое и любуются яркой желто-синей керамикой, выставленной в витрине лавочки на другой стороне улицы. «Ладно, — думает Рена, — поживем еще немножко…»

Inferno, Purgatorio, Paradiso^[103]… О, Данте! Данте! Все это есть в нас самих! Ты знал, ведь так?

Неожиданно с улицы доносятся крики, там какое-то волнение, заварушка… Они бегут, видят, что горит дом. На улице Гвиччардини царит хаос, воют сирены пожарных машин и «скорых», повсюду черный

дым, мечутся перепуганные люди. Перейти по Старому мосту не получится.

Обстановка напоминает Рене Париж мая 1968-го в описании Керстин. Она могла бы развеселить Симона, пересказав ему приключения подруги, но при Ингрид делать этого не стоит.

Ну, давай я послушаю, — предлагает Субра.

«Самое забавное — да нет, на самом деле самое печальное! — заключалось в том, что мой любовник-маоист был ни на что не годен в частной жизни, — объяснила мне Керстин. — Нам помогла славная майская заварушка. Демонстрации, баррикады, стычки с РОБ^[104]: все было так здорово, что в июне я оказалась беременной. Вот только мой живчик-философ не собирался становиться отцом. Вольнодумцы и распутники считают общим местом постулат о неразрывной связи эротизма со смертью, но им кажется невероятным тот факт, что он может стать источником новой жизни. Крики и стоны, издаваемые при достижении оргазма, не должны плавно перетекать в детский плач! Хорошенькие подружки трансгрессоров то и дело попадали на “чистку”, их выскабливали металлическими инструментами, они истекали кровью, терпели боль и долго не могли поправиться. Многие мои подруги впадали в депрессию, становились бесплодными под руками доморощенных акушерок, но я до смерти боялась этого и не собиралась рисковать. Мой прекрасный революционер в красном шарфе сделал ноги. После рождения Пьера я иногда среди ночи звонила Алену-Мари: “Сын хочет с тобой поговорить. — и прижимала трубку к губам орущего малыша».

Я представила себе эту сцену и покачала головой.

— А ты рассказала Пьеру, что он был зачат в церкви Сен-Медар?

— Не в церкви. На улице Гей-Люссака, в пять часов утра.

— Но ты рассказала?

— Тогда не стоило…

— Пьер теперь видится с отцом?

— Почти никогда. Через пять лет я вышла за Эдмонда, и он стал настоящим отцом моему сыну. И оставался им до самой своей смерти, случившейся в прошлом году.

— Прости мое любопытство, Керстин, я знаю, что бываю слишком настырной, но… как же Ален-Мари?

— Слушай внимательно, Рена, повторять не буду. Ален-Мари терпеть не мог сына в любом возрасте: зародыша, грудничка, малыша. Лепечущего первые слова, прыщавого подростка и — вот ведь ужас! — победительного молодого соперника!

Я рассмеялась, представив стареющего распутника, завидующего собственному сыну».

Paradiso^[105]

На город опускается ночь, когда они наконец выходят на площадь Сан-Джованни. Толпа покинула баптистерий, можно насладиться «Вратами Рая». Но… хочется ли им этого?

Рена надевает очки, при тусклом свете с трудом разбирает и переводит отцу и Ингрид текст аннотации:

— Гиберти^[106], тысяча четыреста двадцать пятый год, Врата — его шедевр, он ваял их двадцать пять лет.

Тишина.

— Он был золотых и серебряных дел мастер, потом стал скульптором.

Тишина длится.

Ну давай, — говорит Субра. — Сделай последнюю попытку.

— Сначала он сделал горельеф, потом придал трепет остальной поверхности расплавленного и отчеканенного металла.