Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Как красиво звучат слова трепет, расплавленный, отчеканенный, вот только передать по-английски совсем не просто.
Нет, ничего не выходит. Они не умеют смотреть. Им не хватает терпения, чтобы различить, одну за другой, все библейские сцены: вот Ной, вот Исав, а там странноприимство Авраама…
«Что есть странноприимство?» — спрашивает себя Рена.
Может, то же, что ксенофилия — любовь к иностранцам? — предполагает Субра. — Чувство, свойственное только тебе? Извини…
У Ингрид, какой бы усталой она ни была, находятся силы на разговор о Второй мировой войне. Она описывает солдат вермахта, маршировавших по улицам Роттердама и оравших песни на немецком, что навсегда отвратило ее от этого языка. Рена идет следом за мачехой и разоблачает культ покорности — порождение Третьего рейха. Симон заявляет, что ему совершенно непонятно, как могут люди находить удовольствие в отречении от собственной воли… nicht wahr[107],
«Прости нас, дорогой Гиберти. Клянусь, мы не искажаем смысл твоего шедевра. Человечество не меняется. Во все эпохи люди отрекаются, совершают глупости, устраивают резню».
Ингрид невозможно ни перебить, ни остановить. Они едят «под войну», как в пьесе драматурга-сюрреалиста. Терраса ресторана на маленькой площади у рынка — голодная зима — они заказывают рыбу на гриле— жуткий голод 1945-го — придется немного подождать — это длилось недели, месяцы — ничего страшного, мы пока выпьем, вино прекрасное — еды не было никакой, Роттердам никто не снабжал — обстановка за столом благодушная — нас душил страх — хорошо, что мы вместе, — приходилось воровать уголь на железнодорожных путях — изумительные кальмары! — пить воду из растопленного снега — какая барабулька! а бар! а дорада! — потом мой отец решил — восхитительно, все просто восхитительно! — что мы пойдем пешком в Альтен — лимончик? — без сапог, сто восемьдесят километров по морозу, без еды, больные — еще вина? — я была самая младшая, и меня посылали просить милостыню у ворот окрестных ферм — дольче, дольче вита[108] — бомбардировки Арнема, воронки — какой сладкий воздух — нашли приют в Баарло, ракеты, сирены — поражает совершенство этой площади — бомба упала прямо на укрытие — ее террасы, гомон голосов, смех — все погибли — ах, если бы жизнь могла — мертвые женщины с детьми на коленях — оставаться такой — убитые отравляющими газами.
Закончился третий день.
Рена вернулась в свой номер и начала по очереди набирать номера Азиза, Туссена, Керстин, еще трех или четырех подруг.
Что происходит во Франции? Проклятые автоответчики!
ПЯТНИЦА
«Полагаю, меня растили, готовя к роли волшебного зеркала…»
Diluvio[109]
Я со Шрёдером в издательстве, он показывает мне макет обложки будущего номера. К моему превеликому удивлению, это фронтальный портрет красивой обнаженной женщины с запрокинутой головой, обрезанный на уровне бедер. Я спрашиваю: — Что это значит? Мы стали такими, как все, журналом ниже пояса? — И он отвечает, слегка смущенный: — У нас финансовые проблемы… Но снимок замечательный, так ведь? Я бросаю еще один взгляд на обложку, и она вдруг оживает, превращается в фильм, из черного пятна внизу живота женщины вылетает ребенок. Жестоко и одновременно величественно. Через несколько мгновений из того же места начинает бить гейзер, едва не потопив ребенка. Шрёдер в ужасе, но я уверяю его, что так часто бывает во время родов, со мной это случилось, когда я дала жизнь Тьерно.
«Почему я так сказала во сне? — спрашивает себя Рена. — Ничего подобного ведь не было, воды отходили, как у всех! — и только…»
Насколько мне известно, — замечает Субра, — он никогда с тобой не консультировался насчет содержания первой полосы.
«Еще один сон о чертовой мамаше… Он напомнил мне об открытках с красотками-манекенщицами в кабинах большегрузов: водители часто подвозили меня, когда я лет в пятнадцать-шестнадцать голосовала на дороге. Заметив, что я не свожу глаз с силиконовых сисек, глупого лица с полуопущенными веками и высунутым кончиком розового языка, трудяги всегда извинялись. “Ну прости, малышка”, — смущенно говорили они на английском или французском, считая тощую девчонку невинной».
И много их было? — подкалывает Рену Субра.
«О да! — восклицает Рена. — Десятки… а может, всего три, но говорил каждый одно и то же: “Скажи-ка, детка, почему ты голосуешь на обочине? Не знаешь разве, как это опасно? Благодарение небесам, что попала на меня, а ведь могла встретить извращенца! Я и подобрал тебя, только чтобы спасти от маньяков…” Сначала они меня угощали сандвичами и разговорчиками под кофе, а кончалось все и всегда одинаково — мольбами перейти в заднюю часть кабины, на койку с мятыми грязными простынями, вонявшими табаком, потом и спермой. Я не видела причин отказывать, потому что никогда не верила в Бога, принимала противозачаточные и жаждала узнать и познать то, что знали и видели взрослые. Я с ума сходила от прикосновения колючих мужских щек к моей шее, от судорожных движений, рычания, неизменно сопровождавших оргазм, ох, до чего же неловко они
Я всегда помнила бесценный урок, который однажды дал мне брат: все мужчины, вне зависимости от происхождения и социального положения, хасиды и талибы, наивные души и крутые бандиты, развратники и садисты, обожающие связывать женщин и кромсать их ножом или бритвой, озверевшие солдаты, насилующие и уродующие всех, кто попадется им на пути… все смертельно боятся одной вещи».
Рассказывай, — говорит Субра.
«“В гараже, в половине шестого”, — приказал Роуэн. Мне и в голову не пришло ослушаться, я явилась в точно назначенное время и совсем не удивилась, обнаружив, что среди собравшихся одиннадцатилетних мальчишек нет ни одной девочки. Кроме меня, семилетки… “Умеешь играть в бутылочку, Рена? — Нет. — Тогда учись”. Все встали в кружок, опустились на колени и положили в центр пустую бутылку из-под кока-колы. Кто-то крутит первым (я до сих пор помню, с каким звуком бутылка из толстого стекла вращалась на цементном полу), и тот, на кого указывает горлышко, снимает с себя какую-нибудь одежку. Через несколько кругов, спокойно избавившись от обуви и носков, парни начали жульничать, толкаясь и пихаясь, так что стрелка все время показывала на меня. Роуэн заявил, что я пообещала слушаться, значит, должна раздеваться: “Не идиотничай, Рена, снимай это…” Больше всего на свете я боялась выглядеть идиоткой в глазах моего брата, поэтому не сводила с него глаз и разоблачалась: ленточки из волос, маечка, розовые хлопчатобумажные трусики. Глаза у ребят округлились от страха, и я тут же поняла, что Роуэн выбрал среди товарищей тех, кто понятия не имел, чем девочки отличаются от мальчиков. Сначала они застыли, потом что-то забормотали и стали отворачиваться. “Показывай, Рена! — скомандовал Роуэн. — Давай! Покажи все, что имеешь!”
Мы с братом были единым целым, я нуждалась в его любви и доверии, и потому стянула трусы — они упали на пол — и вывернула пальчиками складки нежной плоти. Многие зрители отшатнулись, а я ощутила странную гордость — было здорово чувствовать свое могущество и их страх. Роуэн расхохотался. Свидетели разбежались, бормоча извинения и ссылаясь на неотложные дела дома.
Подобные сценки можно видеть в эротических японских спектаклях, они стали банальностью в ночных клубах Синдзюку[110]: стриптизерша в корсете со стразами, чулках в сеточку и подвязках, на высоких острых каблуках выходит на авансцену, клиенты толпятся у ее ног и смотрят, как она разгибает лепестки своего цветка пальцами с длинными, ярко накрашенными ногтями. Да, дети мои, сколь бы невероятным это ни казалось, все вы появились на свет одним и тем же путем. Араки утверждает: едва успев родиться, он обернулся, чтобы сфотографировать вагину матери. Обожаемая супруга Араки умерла молодой, от рака матки, детей родить не успела, и он, отгоревав, стал тысячами снимать молодых женщин — в стиле ню. Все его модели, проститутки и порядочные, глуповато улыбаются, а он, снова и снова, щелкает затвором, фотографируя междуножье. Объектив Араки и цветы превращает в вагины с лепестками, закраинами губ, пестиками-клиторами. Он снимает с очень близкого расстояния, говорит: “Я просто люблю женские половые органы и хотел бы взглядом проникнуть в матку. Духом я к ней все ближе и ближе”. Да, если мужчины с изначальных времен трогают, рисуют, мнут, теребят, ваяют, снимают на пленку, пишут маслом, фотографируют женское тело — со всех сторон! — воображают его, фантазируют, маскируют, раскрывают, украшают, проклинают и изгоняют, значит, все действительно вертится вокруг этого-этого-этого… Вокруг этого завитка, откуда появляются и мальчики, и девочки. Это отверстие — никакой не символ кастрации, как утверждал Фрейд, оно есть предвечное и поствитальное небытие.
А вот пенис-фаллос-член (называйте, как хотите!) снимают немногие женщины, хотя он на виду! Я специализируюсь на невидимой вселенной тепла, ночных сценах, скрытой стороне мира, я испытываю неутомимое любопытство к чуду, которое мужчины носят между ног, такому разному по размеру, форме, цвету, запаху и пропорциям, я воздаю ему почести рукой, глазами, языком, я обожаю каждый момент раздевания — что у нас тут за брюки, расстегиваем пуговицу, или крючок, или то и другое, чувствуем бугорок под тканью, пытаемся угадать, в какую сторону смотрит предмет моей страсти, расстегнуть молнию, коснуться его ладонью, щеками, носом, вдохнуть (через ткань!) аромат и наконец обхватить пальцами, чувствуя, как он твердеет и поднимается, сильно сжать пальцами… Но я не фотографирую, несмотря на любовь.
Мне немного жаль, что я не сняла Фабриса, он бы наверняка согласился, мой обожаемый гаитянский муж. Я вышла за него в девятнадцать лет, почти сразу после того, как получила грант на обучение искусству фотографии и прилетела в Париж. Снобским кварталам вроде Марэ и Сен-Жермен-де-Пре я предпочитала северо-восточные окраины, где оседали иммигранты. Мы с Фабрисом оба жили в Монтрее, встретились на блошином рынке, и я сразу влюбилась в его длинные пальцы, которыми он держал сафьяновую папку для рукописей, в белые штаны — среди зимы! — и мы тем же вечером оказались в постели. Фабрис читал мне стихи, и он мне позировал. Все началось в декабре 1978-го, в январе я стала его женой, в феврале мы обмыли шампанским мою натурализацию, в марте я узнала, что беременна, а в апреле моему мужу диагностировали острую почечную недостаточность. Мы с Фабрисом не успели разочароваться друг в друге.