Иной смысл
Шрифт:
— Ага. Я не полезу, а ты отправишься в тюрьму на десяток лет. И останешься там до самой смерти, как водится.
— Жень, ты что, не понимаешь? — Стас глубоко вдохнул, вспоминая слова Инги: «Чтобы действительно убедительно солгать, надо поверить в то, что твоя ложь на самом деле — правда».
— Не понимаю. — Взгляд Алфеева был уставшим и почему-то виноватым.
— Кто-то очень хочет меня устранить. Меня и Орден. Чего стоит одна только эта история с фотографиями и голографиями, которых никогда не существовало. И если я каким-то волшебным образом ухитрюсь избежать тюрьмы, через два дня после освобождения меня собьет флаер, или убьют грабители, или я оступлюсь и упаду под метропоезд, или вывалюсь спьяну из окна своей комнаты… вариантов множество.
— Из тюрьмы не выходят…
— Это распространенное заблуждение! Я когда-то жил в трущобах… я знал там одного парня, который отсидел и вышел. У него был срок год, он просидел пять лет — но только из-за своего характера.
— А у тебя, можно подумать, характер весь белый и пушистый! — фыркнул Алфеев.
— Жень, если так надо — я буду белым и пушистым и очень послушным. Год проведу за решеткой, за это время все поуляжется. Вам оставлю несколько проектов, реализовывайте потихоньку, только максимально тайно. И пусть понятие «Орден» даже не всплывает нигде. Продолжайте работать с теми детдомами, которые потянете, не оставляйте третий — Анна-Ванна их совсем загнобит, если вы уйдете. А потом я вернусь, и продолжим уже вместе. — Стас был убедителен, как никогда. Беда только в том, что Женька не хуже его помнил про главное правило вранья. С другой стороны, что он теперь мог?
— Как мне хотелось бы тебе верить, — пробормотал он.
— Жень, попробуй меня понять, — тихо сказал Стас. На этот раз он говорил действительно правду. — Вы все для меня — братья и сестры. Ты, Алик, Инга, Азамат, Витя, Сашка. Вы с Аликом — даже больше чем братья. Потерять кого-то из вас… это слишком больно, Жень! Лучше я проведу в тюрьме лишний год, чем кто-то из вас еще пострадает!
Это было нечестно и эгоистично. Стас сам понимал подлость своей аргументации, но поделать ничего не мог. Как выразился Алик, он бы потерял больше, чем кто-либо другой, и поэтому имел право поставить свой эгоизм выше.
Со встречи с Женькой прошло часа два. И почти все это время Ветровский сидел на койке, обхватив колени руками и опустив голову. Алик, Алик, ну как же так, а? Вечно тебе больше всех надо… Помочь, защитить, спасти, выручить, начиная с мелочей, — весь факультет знал, что Гонорин никогда не откажется объяснить, если что-то непонятно, оценить реферат и сказать, что неправильно, прикрыть отсутствующего, одолжить денег, если они у него есть, — и заканчивая готовностью рисковать своей жизнью, спасая свободу друга.
Защелкали замки.
— Ветровский, на выход!
Он привычно подчинился, только уже в коридоре сообразив, что понятия не имеет, куда его ведут. Первая мысль была суматошно злая: Алфеев с Годиным решили все же делать по-своему!
— Куда мы идем?
— Свидание, — коротко ответил конвоир.
Пока шли до комнат для свиданий, Стас успел перебрать в уме все варианты того, кто же захотел его увидеть, от реальных до настолько фантастических, что, услышь его мысли судья — быть бы Ветровскому не в тюрьме, а в больнице, со штампом «шизофрения» на лбу. Кто-то из Орденцев или сокурсников, кто не поверил во всю эту ложь про педофилию? Оставшаяся в стороне Вика? Пришедший поглумиться Олег? Или и вовсе Крылатый?
Человек сидел за столом спиной к вошедшим, его голову скрывал капюшон бадлона. Конвоиры завели Стаса в комнату, расстегнули кандалы, оставив только тонкий электроошейник: здесь везде видеонаблюдение, только дернись не в ту сторону — и тут же получишь такой электрический разряд, что шевелиться еще долго не захочется.
Когда тюремщики вышли, человек за столом обернулся, снимая капюшон.
Стас уронил челюсть.
Напротив него сидел Леша.
— Нет, это ты ничего не понимаешь. — Беспредметный разговор в стиле «ты меня не понимаешь» порядком утомил
Каноров устало провел рукой по волосам, тяжело вздохнул:
— Я был тобой увлечен. Ты мне нравился… да и сейчас нравишься. Нет, не перебивай — дай теперь мне сказать. Я понимал, что ты совершенно гетеросексуален и мне ничего не светит. Но я не знаю… ты влюблялся когда-нибудь безответно? Наверняка влюблялся. И представлял себя с любимой, может, стихи ей писал, которых никто, кроме тебя, не видел, или еще что-нибудь в этом духе.
— Но не порнуху же!
— Во-первых, не порнуха, а эротика. Разница огромна, поверь. А во-вторых, я не говорил, что я в тебя влюблен. Увлечен, не более. Если хочешь, считай это компенсаторикой на потерю любимого человека и попыткой заполнить образовавшуюся пустоту.
— Онанизмом на фотки голых мужиков, к которым пририсована моя голова?
— Нет, восхищением тобой в прозе. Фото и голографии я не делал, — твердо сказал Леша. Он был бледен, только на скулах полыхал лихорадочный румянец, глаза неестественно блестели. Но весь его вид выражал непоколебимую решимость.
— Тогда откуда они? Сами скомпилировались?
— Их подбросили. Я готов поклясться чем угодно, что я их не делал.
— А с какой стати я должен тебе верить? — взорвался Стас. — Ты год вешал мне лапшу на уши, притворялся другом, на самом деле желая меня отыметь, ты подставил меня перед всем институтом, ты подставил меня, влезая в комп этого Дориана с моего компа, ты спокойно свалил все на меня и слился в неизвестном направлении, не отвечая на письма и звонки. Ты, наконец, весь этот год пи…ел мне о своей невдолбенной дружбе с таким замечательным Кириллом Бекасовым, а на проверку выходит, что не было никакой дружбы, одна только педерастия! Почему я должен тебе верить, а?
Алексей побледнел еще сильнее.
— Стас, ты потом будешь жалеть о том, что сказал такое. Ты ведь даже не знаешь, зачем я пришел, почему не отвечал на письма, — тихо произнес он, но Ветровский уже не мог остановиться:
— С чего ты взял? Я не буду ни о чем жалеть и слов своих назад не возьму! А зачем ты пришел и где пропадал — мне плевать. Небось отрывался в каком-нибудь гей-клубе, наслаждался тугими задницами!
— Ты в самом деле считаешь меня такой мразью, что…
— В самом деле! И в конце концов… чего еще ждать от такого, как ты? Педик долбаный! — Лешка дернулся, как от удара, его лицо стало снежно-белым. А Стас, резко поднявшись на ноги, громко крикнул: — Охрана!
Дверь открылась моментально.
— Мы закончили. Отведите меня в камеру, пожалуйста.
Он ни разу не оглянулся.
— Встать, суд идет!
Стас поднялся на ноги прежде, чем успел осознать сказанное. Это обязательное церемониальное вставание перед началом каждого заседания успело и утомить, и войти в привычку.
Сегодня все должно закончиться. Сегодня суд рассмотрит доказательства по последним пунктам, которые еще не успели обсудить раньше, и вынесет окончательный вердикт. От пяти обвинений осталось только три, причем наименее серьезных — к сожалению, их было вполне достаточно для того, чтобы отправить Ветровского в рабы к какой-нибудь корпорации лет на десять, если постараться.