Иноземец
Шрифт:
Все это время Брен пытался наконец перевести дух — а думать мог только об одном: вот беда проклятая… повторял снова и снова… стержень этот классический атевийский способ управиться с беспокойным клиентом, только уровень стержня не соответствовал среднему человеческому росту, и у Брена никак не получалось ни встать на колени, ни выпрямить ноги. Просто чертовски неудобно, ругался он, и никак не придумаешь способа выбраться из этой каши — и некуда даже коленями опереться, чтобы прикрыть от предстоящей обработки жизненно важные части тела…
Но
Он слышал, как они поднимаются по лестнице, слышал, как захлопнулась дверь.
А потом — ничего, просто тишина.
В самом начале обучения ему объяснили, что самоубийство — необходимое требование его работы, если ситуация в самом деле вот так взорвется. Нежелательно, чтобы человек в руках атеви сыпал технической информацией без разбору и до бесконечности; поначалу это было очень серьезное опасение когда атеви еще не достигли той политической стабильности, которую они имеют последнее столетие, и когда соперничество между ассоциациями было постоянной угрозой Договору… о нет, это не могло случиться, даже при самом смелом воображении.
И тем не менее этот курс до сих пор преподают — Брен знал дюжину безболезненных способов — и до сих пор говорят: если другого выхода нет, выбирай этот, потому что подмоге прийти неоткуда, потому что никто не станет рисковать Договором, чтобы тебя вытащить.
Не то чтобы он мог много чего рассказать, кроме политических сведений против Табини. Техника сегодня стала такой эзотерической, доступной лишь посвященным, что пайдхи ничего не понимал в ней, пока не получал инструктажа на Мосфейре, и в каждом конкретном случае ему приходилось работать до тех пор, пока сам не разберется настолько, чтобы перевести информацию и растолковать атевийским экспертам. Никакими стараниями им не выбить из пайдхи атомных секретов, точно так же, как он не мог бы объяснить технику серхсветового полета.
Но Брен не мог допустить, чтобы его использовали и в политических целях, не мог дать им никаких показаний, ведь запись можно смонтировать, можно вырвать куски из контекста — разве только на нем останутся следы допроса, тогда можно будет показать всему миру, что он говорил под принуждением.
А он еще дал телевизионное интервью — сидел преспокойно перед камерами.
И дал возможность Сенеди записать свои ответы на ленту, включая этот чертов отказ признать пистолет. Теперь у них есть все нужные видеоленты и аудиозаписи.
Черт, думал он. Ну и спортачил я. Так спортачил, что уже не поправить. А там теперь будет командовать Диана Хэнкс, черт побери, хотел бы я, чтоб нашелся кто-то получше, с нормальным воображением, чтоб хоть
Сбросить Табини, заменить его ярым антиземлянином, а меня заменить Дианой Хэнкс — и любоваться, как валится к чертям все, что строили несколько поколений. Уверен. Но среди землян тоже есть сторонники твердой линии, которые считают, что я стал слишком по-дружески относиться к Табини… Они неправы, ни за что не поверю, что они правы; но сегодня на их улице праздник, сегодня они могут кричать «а мы говорили»…
Самое ироничное, что сторонники твердой линии, эти партии «испепели врага», весьма похожи по обе стороны пролива. И никак нельзя отдать ситуацию в их распоряжение.
То, что я позволил забрать себя из рук Сенеди, — ошибка. Теперь это понятно. Надо как-то все вынести, надо узнать, замешан ли Банитчи, не схвачен ли он или еще что — и заставить их опять привлечь Сенеди, чтобы рядом находился хоть кто-то, способный слышать голос разума.
Предостаточно времени, чтобы успели поработать мозги. Мысли галопом неслись от одного плана к другому…
Но когда холод пробрал до костей, когда мышцы начали неметь, потом ныть, потом болеть — голова вдруг отвлеклась от фантастических планов (как поправить то, что испорчено) и нашла себе другие занятия — голова вдруг обнаружила, что телу очень неудобно, очень больно, и начала твердить, что так можно навсегда остаться в погребе, если не дать этим типам то, чего им хочется.
Но я не могу этого сделать. Не могу, не хочу, наверное, я и наполовину правильно не делал свою работу, иначе меня бы здесь не было, — но все равно я не собираюсь закончить ее свержением Табини.
Только одна надежда у меня, твердил себе Брен. Табини, когда ему надо, очень хитрый и осмотрительный сукин сын. Черт его побери, зашел с карты, которую все равно побьют, — знал, что земляне из-за меня не начнут войну; и, не имея в своем теле ни одной человеческой косточки, вовсе не чувствовал того, что должен почувствовать человек. Свое телевизионное интервью айчжи получил. Теперь сможет показать всему миру и землянам в том числе, что Брен Камерон к нему расположен благожелательно; точно выбрал момент, прислал эту телевизионную команду очень вовремя и получил нужное ему интервью как раз перед тем, как другая сторона прислала агентов со своими требованиями к Илисиди, которая, наверное, разыгрывает из себя нейтралку, сидит на заборе и выбирает, на какую сторону спрыгнуть.
Шах и мат.
Да, Табини, выбрал ты для меня позицию, крепко подставил. Спасибо тебе, Табини. Преогромное спасибо.
Но ты нам нужен. Мир или война — вот что зависит от того, останешься ли ты у власти. Знаешь, что меня наши заменят. Дадут тебе новенького с иголочки пайдхи, новую величину для нумерологов, чтоб было им что вычислять и о чем спорить. Перебрось им кости — пусть сами возятся с новой загадкой, с людьми, которые реагируют не так, как атеви.
Сукин ты сын, Табини-чжи.