Инсектариум

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Существует поверие, что книги — это дети своего автора. Что ж. Вы сейчас, вот прямо сейчас, — держите в руках — надеюсь, бережно! — четвёртого моего ребёнка, — вполне себе законно рождённого и, вероятно, похожего на мать даже более, чем единокровные его предшественники. Не вижу смысла пускаться в утомительные сопоставления внешних данных, однако — и тем не менее — начинка «Инсектариума» (читайте: население) является точнейшей проекцией того, чем полнится оболочка меня; того, что есть — Я.

Существует поверие, что Бог создал человека по образу и подобию своему. С другой стороны — Господь, во что лично я самозабвенно верую, есть — мир. Принимая и то, и другое на веру, получаем, что непосредственно Мир, кишащий миллиардами собственных подобий, с математической точки зрения представляет собой не что иное как фрактал, причем фрактал живой, самовоспроизводящийся. Та книга, которую Вы в данный момент столь придирчиво разглядываете, по сути — лишь закономерный результат четвёртого акта самовоспроизведения мира, обозначенного кодовым названием «Юлия Мамочева». Оценивать же (а, быть может, обсценить или обесценивать)

этот результат на предмет успешности поручается —… да, безусловно, Вам. Я добровольно возлагаю на Вашу ни в чём не повинную голову напудренный парик. Не уверена насчет жизни (хотя не исключено и это!), однако бренное тело подсудимого нынче однозначно в Ваших руках.

Как я уже говорила, моё четвёртое дитя — пожалуй, самая удачная моя репродукция. Если угодно — обезвоженная выжимка, квинтэссенция того разумно-неразменного, что являет собою мою суть. Говоря простым и популярным языком — уйдя с головой в этот замечудный «Инсектариум», Вы познакомитесь с его многочисленными обитателями, скрупулёзным отловом и систематизацией которых я само-пожертвенно занималась на протяжении последних двух лет; занималась, планомерно обследуя миллиметр за миллиметром собственного нутра. Итак:

— невероятно крупные особи настоящих изголовных тараканов;

— с трудом сохранённые живыми экземпляры редчайших бабочек (о, чтобы представить последних Вашему вниманию, я собирала их, поистине не жалея живота своего);

— мурашки: да, те самые, ради поимки которых мне пришлось пожертвовать кожей.

Пожертвовать кожей… Поэт по натуре своей — бескож. Это помогает ему видеть. Это делает его Поэтом, ведь всё, что не убивает, делает нас — Нами.

Пройдя «Инсектариум» от первой до заключительной страницы, продравшись сквозь его тернии, Вы откроете для себя помимо стихов, созданных мною в течение лета 2013 года, — мою прозу и драматургию. И ещё несколько произведений: они принадлежат чужому перу, но мне очень захотелось показать их Вам: показать переделанными на русский лад.

Я не обещаю Вам звёзд — это было бы слишком самонадеянно. Но всё же мне искренне мечталось бы, чтобы Вы не испугались терний. За ними — светлячки.

Юлия Мамочева, 27 августа 2013 Небо зарёвано: знойным разъела заревом Пыльную бледность — невечного вечера паника. Огненной сетью расползся закат над городом — Узами многостолетнего кумовства. Гвалт кутерьмы пятачком овладел привокзальным. Паинька, ты у подножья громады памятника Ёжишься крошечно-гордым аккордом, отколотым От монолита симфонии «соль-Москва». Голову клонишь в колени, обнявши голени — Словно уставши барахтаться в говоре, гомоне… Девочка, чья-то дочка, нахохлившись голубем, Гонором тихим греешь рябой гранит. Думаешь, мир неумело поделен надвое: Вот тебе площадь, роящейся людностью наглая, В ней островком — постамент, натурально Нарния: Телом и делом доверишься — сохранит Да от юдоли подспудно исчезнуть в суетном Мареве мира, где мечешься, маясь маятником… Небу лицом потемнеть — суждено заранее: Выгорит досыта, лишь досчитаешь до ста. Статуя салютует предсмертным сумеркам. Девочка кажется чем-то немыслимо маленьким; Девочка верит. Девочка льнёт к изваянию, С силой вжимаясь в насиженный пьедестал. …Город ослеп. Месяц, тонкий косой усмешкою, Кисло нирвану нервирует, ровно кромешную. Впору домой бы мне, только немножко мешкаю, Нежась в жужжанье созвездийного комарья Да самолётов. На них, неустанных, досадуя, Небо не спит, полусотней морщин полосатое… Площадь пуста. Апостр о фом высится статуя — Грозный защитник, которым хранима я, Девочка, блудная дочка, с плечами худыми, Между копыт исполинских пригрелась демоном… Жалобным сгустком страхов, страстей, гордыни Да сожалений о сделанном и несделанном. На пьедестале святости, славно-спасительной, Ёжусь, дрожа, словно бы — на доске разделочной… Ночь наброшена сетью на Moscow-city, да Я в ней запуталась девочкой, маленькой девочкой. Жёсток, как всякая правда, гранит подо мной; Небо втекает в уши, вязко-прогорклое. Всё, что мне в жизни этой навек дано — Жаться к бронзово-грозной стати Георгия. Грозный тополь хранит полнотравного моря штиль, Кроны ранняя проседь — тому часовому — нимб. Поле бранное нынче тревожить не смеют дожди, Но бесслёзною скорбью небо молчит над ним. Как рыдать небосклону, живому пульсом светил, Коли павшие, вросшие в почву, ставшие ею, — Высь вдыхают глазами — совсем как пред боем самым, В голубень устремив васильков немигающий взор?.. Так умеют те в мирное небо смотреть, кто платил За него молодою, трепещущей жизнью своею. Те, чья кровь день за днём — облаков обагряет саван, По нему расцветая рассветными кляксами зорь. Плакать смеет ли свод, жаркой кровью солдатскою купан? Наливаться свинцовою разве что горечью злою!.. Семь десятков лет светлеют в небесный купол Васильками глаз — те, что стали родной землёю. Те, что стали землёю, жизни не отгуляв; Что молились в неё, остывая в родных полях, — О вдовеющих жёнах — дырами ртов обожжённых. Те, с кого кресты в просолённых госпиталях Старый фельдшер снимал, искорёжен и шепеляв, Причитая, что Бог позабыл о своих бережёных. Те, что, ставши родною землёю, в веках остались Прорастать из неё по весне молодою травой Да молчать, васильками в глубь голубени уставясь. Небу совестно плакать над ними, не знавшими старости, Но платившими ею за чистый покой его. Высь, рыданий стыдясь, — лишь глядит бездонною скорбью (Как любой бы глядел, сотню сот сыновей потеряв) — Не на брызги росы, подсолившие синь васильковую, — Но на слёзы солдат о покинутых

матерях. Сон нейдёт. Уставясь сквозь усталость В потолок — как чадо, чуда ждёшь. Рыже по подушке разметалась Рожь. Душно, душно — стонут стены в доме, А по ним — немых теней сумбур. Материнской хочется ладони Лбу. Стрёкотом сердечка тишь ты застишь, А не то — густеть бы ей, сплошной. Полночь ставни распахнула настежь И ржаной играет рыжиной, Выдыхая в комнатную темень Небо — влажным воздухом морским. Кто проник в твой неприступный терем, И к тебе прокрался, на мыски Ставши, — и присел на край постели? Это май. Бросай свои затеи. Спи. Был он любим добрыми Девами с дельными догмами: Теми, что ласковы домрами Душ, тихострунно чужих. Был он любим белыми (Бренностных благ колыбелями), Только ведь звал их бельмами, Сердцем не будучи лжив. Выбрал-то, бедный, Ту, Жесты которой — безумны: Поцеловала — и привкус сутки во рту Густо-солёный, как если б дала в зубы. Переглянулись — и, как говорится, беда: Карее буйство в глазоньки парню вылилось… В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан, А саму — неосмысленно, словно дар, Возлюбил. За вредность, за недовыверенность. За руку брал — круговертью неслось естество, Ночь в животе розовела в разрывах звёздных… Эту — любил, как не смел бы — себя самого; Так, как не женщину любят, но воздух; Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою, Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя, Искру свиданья на нить судьбы нанизав В полусвятом упоении опьянелом. Так он любил — каждой клеточкой, всяким нервом — Так, что ему и небо не было небом, Если не отражалось в её глазах. Так он любил — как, сказать по правде, — не велено; Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой… Только она не верила. Нет, не верила. Дескать — доказывай, миленький. Тот горячился. Речи любовные гречневою Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь… Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными. Скручивался кручиной нерассекреченною, Милую клял за смышлёную полунасмешливость, Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами. Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами, Жизнью швыряем по графику функции синуса — Пил валидол он, захлёбывался доводами: Доказать силился. Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие Счастье своё, неизбывное, как проклятие. Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке. Так, что она начала немножко верить. И Сразу с чего-то стала немножко маленькой. Так, что сквозь небо в глазах её — эка невидаль! — Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость, Так, что затихли все эти лишние «дескать»… Странно: в окне расцвело такое же небо. Под небом задремать мечтал бы каждый… Моя постель — опавшая листва. Я сорванец, в котором жив пока что Всесильный дух святого озорства!.. Лежу в саду, волненьем трав овеянный Да тишью ласковой, чей сумрак так знаком; Пред сладким сном, своим созвездьям вверенный, Их упиваюсь сладким молоком. Я сорванец. Устав от пыльных комнат, От духоты рутинных стен устав, — Дышу. Пока опекой ночь покоит И сахар звёзд мерцает на устах; Покуда вечностью, на семь часов помноженной, Истома благостная плоть не начинит… Коль вдруг очнусь, ещё впотьмах, встревоженный, — Зажгу Луны спасительный ночник И снова — в сон. Нырну, как в небо — жаворонок. Умру, чтобы воскреснуть на заре: Её хлебнуть трепещущими жабрами И раствориться в жидком янтаре Восхода, раззадоренного зарева, Которого никто не опроверг… Лежу в саду с закрытыми глазами. Читаю звёзды по изнанке век. Синяками-тучами плоть небес покрылась, Точно лупит кто её, голубую гать. Снизу вверх свою кляну тихую бескрылость: Не взлететь, взаправду — не летать!.. Рёвом выси хлещет гром — сок гневливой м у ки, Вспухли мученически жилы молний синих… На земле скукожившись, я ломаю руки — Для чего поднять меня в воздух вы не в силах? Для чего — беспёры вы, отчего — не крылья? До ломоты взмахивай вами — не взлететь… Вот и корчусь я в траве, точно туша рыбья, Кутаясь в предательскую сеть. А трава мокра от слёз голубени битой, Буйным ливнем небосвод плачет-не стыдится… Хочется мне Удали — дремучей, первобытной, Мощи тех, кто знать не знал, что они — не птицы. В небо хочется упасть, в ненасытный омут, И пойти ко дну, хлебнув хляби грозовой… Извела тоски земная хворь — Как матроса, пусть меня хоронят В пьяном море над моей Москвой.