Инсектариум

Мамочева Юлия

Кажет бессонница сотню своих языков

Кажет бессонница сотню своих языков, Пляшущих дерзко в разинутом зеве камина; В рот ему смотришь — томно, неутомимо… Кровью хмельною в очи плюётся альков — Так, что созрелое зарево по небосводу Скул твоих — жгучей слюною цветёт, ведун. В алое вольное пламя глядишь, как в воду, Полувнимая пылу палимых в аду. Сидя на корточках, хрупким хребтом сгорбясь, — В пекло — главой ты, во львино-ревущий рот. Слушаешь… — Их, заточённых в посмертный грот: Слушаешь каждый до крика расплавленный голос Слушаешь,

глядя, как в воду. А та — кругами: Кольцами скорби в количестве девяти. Спи, искупавшись в г о ре и перегаре. Нет, не жалей. Нет, не желай — войти.

Мечта

Мальчик, в душу глядящий небесным долинам, В е тра их выси своим парусам взалкав — Свет да сойдется клином тебе журавлиным На том, что сильнее синицы, смятой в руках!.. Ты, отгуляв по рукам сгурьбившихся грабель, Лбом посинел — в синь безвременную влюблён!.. Мальчик мечтал построить летучий корабль И не заметил, как сам воспарил кораблём. Мальчику взрослые выли, мол, нет в том пользы; Мол, «малой, разобьёшься — не очумей!..» Только рождённому реять — совестно ползать: Гордому судну и дно милее, чем мель. Небь океановой пьянью в очах зеленится, Не сберегли окаянного, не сберегли!.. …Глянь: на земле, какой предаешь синицу, Вкруг-то тебя гнездятся твои журавли!..

В сизой тоске сизифишься, словно в СИЗО

Стефании Даниловой посвящается.

В сизой тоске сизифишься, словно в СИЗО; Греет балкон безлюдный тебя в ладонях. Знаю: суда ожидаешь, как гарнизон — Вражьей атаки да писем, ещё-не-вдовьих. Солнце грузно садится за горизонт; Скатится в «пацталом» — приговор отдолдонив. Это твоё — заключение; ясно ежу: Жаждешь вердикта, в решётку балкона кидаясь. Бог тебе шепчет закатом: «Освобожу!..» — Жёлтым, подобным множеству, словно китаец. …Боженьке мил — обожавший. Искрясь, в абажур Заточена не будешь навеки, таинств Счастия не вкусившая, вольных, как танец. «Освобожу. Слово чести: освобожу!..» …Стрелы Амур окунает в кадаверин; Две уж торчат из груди твоей. Небо — в помощь. Мечешься, мучась. Но верь: у тебя внутри Ввек не увянет живучей души спорыш. А про «обняться некем» — не говори. Не говори, покуда меня — помнишь.

простефанное да (Нева) нильное

Ты пошла волосами во свято-свои закаты — По-шальному пошла, друг мой: даром, как д'Арк — в огонь. Коль твои стихи, точно уличные музыканты, — Внезаконово — незакутанно-языкаты, Коли правдою голы — значит, и впредь — глаголь. Да, глаголь — разъедая гланды издушным гулом; В мир реви — необузданным морем, бездомным гунном. Как под своды — Молитва мятущейся

младости карей — Рвись из тела — стихами; лейся наружу стихами!.. Ими — винно ль, невинно ль — хлещи сквозь пробоину рта, Ты, отысканная; ты, исконно-искусная — Та. Так хлещи, чтобы небо Господней слезе прорвалось И взрыдало над веком зарёю твоих волос.

Синкопа [1]

Проза

Тридцать секунд между.

I

Это случилось в пятницу.

— «Нам. Нужно. Расстаться».

Её Счастье ушло так нежданно и невозможно, как разве что земля — из-под ног. Или — свеженький (пёстрая посыпка пассажирующей человечины на густо-белой глазури солнечной палубы!) и едва спущенный на воду лайнер — под эту самую воду, изнутри — бездонную и непроглядную, как горе.

1

Латинское syncope — обморок от древне-греческого — обрубание, пресечение.

Воде Она никогда не верила, хоть своим жалким умением худо-бедно держаться на плаву и очень гордилась. Не верила, однако по утрам рассказывала ей, щедро изрыгаемой беззубой пастью оржавелого крана, — свои дурные сны, как-то нутряно, по-детски зная, что только эдак они наверняка не осмелятся выйти за зыбкие пределы своих владений. Она всегда любила землю (особенно родную): крепкую землю, по которой не страшно ходить и танцевать; землю, над которой (прыжком, иссветла-высоким, как сопрано) можно взмыть в самые облака, почти не опасаясь быть по возвращении отвергнутой её прочным естеством. Так, совсем бесстрашно, однажды Она взлетела, что было мочи, оттолкнувшись от нагретого солнцем асфальта — парой короткопалых, мозолистых ступней. Взлетела в рыжее закатное небо и на крошечную долю секунды застыла в нем, маленькая и бескрылая. А потом — привычно рухнула вниз, как будто впервые каждою клеточкой своего тела настолько не сомневаясь в том, что вот-вот разрешится Её стремительное сольное пике гулким столкновением с нерушимой твердыней почвы. Именно тогда, став непреложной истиной в единственной инстанции, земля и ушла у Неё из-под ног.

Исчезла земля, будто рассеявшись в неисчислимость звёздных песчинок вечереющего южного неба. А девочка (давайте называть Её так) в одночасье стала частью единой вселенской невесомости, которая, едва обозначившись ржавой кляксой раковой опухоли на дне Её тёплого розового желудка, спустя пару судорожных вдохов уже расползлась ненасытными метастазами по всему девочкиному организму. В ту же минуту девочка обернулась если и не трупом, то — однозначно — антропоморфным кожаным резервуаром, что надут не вином, но виной — хмельным ощущением безысходной пустоты, вязкой и дрожащей, как закатный воздух. Вот так, наполнившись этим проклятым воздухом под самое своё фарфоровое горлышко, Она в нём и повисла, подобно воздушному шару. Рыжее небо снаружи, рыжее небо внутри; между — тоненькая, трепещущая, исцелованная Счастьем девичья кожица.

Счастье ушло — нежданно и невозможно, как земля — из-под ног. С неделю назад Ей это тревожно и предостерегающе приснилось, но глупая маленькая девочка самый дурной свой сон воде не доверила, впервые — каждою клеточкой себя! — настолько не сомневаясь в его несбыточности.

II

— «Нам. Нужно. Расстаться».

— «Нет, нет же!.. Я нисколько, нисколечко тебе не верю!..»

Удаляющаяся спина. Чуть неровная линия плеч укорачивается с каждым Его шагом, как жизнь — с каждым новым вдохом.

Её наручным часам не хватало каких-то тридцати серебряных секунд, чтобы пробить пять пополудни. А Ей… Ей теперь — яростно не хватало Счастья.

Разумеется, сразу принять то, что Его больше нет, девочка не могла. Слишком отчетливо помнился Ей чуть терпкий вкус Его и высокий дрожащий запах, мягко обволакивающее кожу тепло Его объятий; действительная крепость плеча, на котором непременно находила приют Её горячая темновласая головка. У Счастья был чудесный голос: тот самый, чьи светлые переливы дано вдыхать лишь усопшим праведникам, нетленные мощи которых и по сей день манят праведников живых, и потому — не обладающих Высшим Слухом. То был голос Красоты, голос самой Благодати; голос Любви, которая, как известно, есть — Бог.

Оглохшая, заиндевелая, бессознательно мечущаяся по виссонной невесомости, — девочка утробно звала своё Счастье, звала по Ярому и Славному имени Шириной в пятьсот сорок дней уже просмакованного Райского покоя. Звала, выворачиваясь наизнанку тонкой девичьей кожицей, немым своим зовом извергая в бронзово-румяное небо собственное нутро, которое, как мы помним, теперь представляло собой точно такое же небо. И небо Её нутряное выливалось в рыжее закатное небо; и небо смешивалось с небом, но… Но Счастье не возвращалось. Не потому, что не слышало; просто Его больше не было.