Инсектариум

Мамочева Юлия

Локомотив

Я калечил других, оттого что был взглядом колюч, И всклокочен, как демон, и склочен не по годам. Оттого что в памяти запертое на ключ Никому глядеть не давал да и впредь не дам. Я калечил других, оттого что лечить не умел Хоть, признаться, и тщетно желал научиться — встарь. Но тем ярче для них представлял собою пример — Чем прочнее крепчал, закаляясь в живую сталь. Я крепчал и кричал — многострунно, как менестрель; И слезами друзей — освежал, охрипая, рот. Мне хотелось вперёд — безусловно, как можно быстрей, И от этого — всё, что горело, пускалось в ход. В топку то я швырял, что обугливалось до костей, Непременно меня, беспокойного, обогатив Беспримерным всесилием все покидать ряды. Вон из каждого, вон!.. Знай вперёд!.. Я не видел стен, Сталенея в осатанелый локомотив, И подобно ему же горький отхаркивал дым. А когда у меня иных не осталось средств Бросил душу свою я в жадную пасть печи. И рванул-то сразу, раз в тысячу более резв; Дым шёл горлом теперь и настолько ж сильнее горчил… Тем стремительней гнал я, чем жарче горела душа, Чем страшнее ревела и билась в огне срамном. Нёсся

так, что земной, лишь Солнцу подвластный, шар Под гремящими рельсами рьяно ходил ходуном. Только даже то, что стоит во главе угла, Хоть и славно пылает — да скоро. И дело худо. Вот и душенька бедная выгорела дотла, Словно храм деревянный, словно вспыхнувший хутор. На путях в никуда ты движенью не встретишь помех — Особливо, когда пролегают пути по наклонным. Я, ещё по инерции пару вёрст отгремев, Стал на месте, которое мне обернулось лобным. Будто я для того в измождённую почву врос, Чтоб судили меня — те, кому исправно служил. Те, что нынче снаружи шумели, толпясь вразброс, Оттого что желали привычного стука колёс… Изнутри им вторила совесть, мой пассажир. Всё же вскоре те, кто судачил, — поразбрелись По домам и делам. Совесть сгинула гостем непрошеным. Я остался пустеть, становясь отрешенно-землист, Отгремевший состав, осуждённый дремать заброшенным… Так дремлю и поныне, вымученно-дремуч, Всё прочнее сродняясь с бездвижностью с каждым годом. А во мне — ни души. Ни с того, что я заперт на ключ… Просто некому боле бродить по замшелым вагонам.

Ангел на игле

I

Золотому Ангелу шепчет Небесный на ухо, Подле него, неподвижного, над панорамой паря: «Чудится, будто Петровская зашита столица наглухо В погребальный мешок беспросветного января». Лик опустил страдальчески, в линии улиц вглядываясь, Избороздивших морщинами мертвенность города страшную. «Где твоего заступничества, брат златокрылый, — клятвенность? Что с твоей сталось вотчиной? — именем Отчим спрашиваю!..» Но, на своей высокой сидя игле, Слова не молвит Хранитель столицы северной: Скорбному небу взор вверяя рассеянный, Немо он тонет в надленинградской мгле, Тонет в ладанном плаче живого брата — Столь безутешен подле парящий брат… Ночь. Два неравных Ангела: нерв и злато. Выше — лишь звёзды. Ниже — лишь Ленинград.

II

Заживо запелёнана тишью столица сажевой; Рвётся из города в звёздную рябь шпиля поблекший шип. Ангел молчит на его острие, точно на кол посаженный, Золотом плоти, как Ленинград, в плен мешковины зашит. Братец-то стонет вокруг него, высь кругами расчерчивая, Реет над градом, который вмёрз в адовый круг кольца. Тянется времени нерв вороной, словно нить гуттаперчевая; Нервный Ангел верен себе: не поднимает лица, Рвано рыдая рьяной пургой в крыши. Парализован Город внизу. Город манит его зорким беззвонным зовом. Рушится камнем горячая плоть в омут столицы северной. Ангел в городе. Тот поглотил страсть его — толщею серой. Ангел видит Град изнутри. Видит бескровные улицы, Те, по которым когда-то текла жизнь неизбывным движением. Тычется в стёкла ослепших домов здраво-настойчивой умницей, Вздорно осмеян собственным в них отражением. Слепы дома так, что Сын Высоты видит их тусклыми склепами; Слепы, словно из глины сна Смертью самою слеплены. Только вот этот один, угловой, в пару других шириной, Манит его огоньком нутряным, искрою — тёплой, шальной. Бабочкой Ангел летит на огонь, что заприметил в окне; Телом к разбитому льнёт стеклу, крылья кромсая в кровь. В комнате — стол. У стены — кровать. Печь пылает, как нерв. Женщина-призрак ломает стул, чтоб отопить кров. Зло исступлён истопницын труд. Мечется пара рук, Серых, что ветки иссохшие, рук. Пламя, полней пылай!.. Наледь паркета, кровать у стены. Девочка-полутруп Взором зелёным грызет потолок. Кашель раскрошен в лай. Ангел-то смотрит за часом час, чуть не лишаясь чувств, Тело изранив битым стеклом, душу же — тем, что глядел. Думает, бедный: «Как воздух чёрств!.. Точно не докричусь». Над Ленинградом — блокадная ночь. Скоро — блокадный день. Женщина, ветками рук дрожа, падает грудью на стол; В зеве печурки кровавым цветком теплится жизнь ещё. Женщине страшно: у самой стены дочь на кровати — пластом. Женщина видит её глаза и худобу щёк. Женщине страшно: немеет рот, сердце звенит, как гонг; Зверем несётся к полкам она, книги сгребает с них… Обезобложенный Пушкин — в огонь, голый Гоголь — в огонь; Лермонтов — следом, товарищей потеснив.

III

Ангел-то смотрит за часом час (хоть и смотреть — невмочь), Кровью небесной на битом стекле не устаёт рдеть. Пламень отцвёл. Выдыхая пар, мать и бледная дочь Греют друг друга, в кровати дрожа парой живых сердец. Бледность небес над Столицей Петра — ночи блокадной предел. Тяжко, как солнце с востока — ввысь, мать с кровати встаёт. Ангел видит: немощь её крепче мощи людей; Видит икону, икону в руках, серых, как невский лёд… …В комнате стол. На столе хлеб — граммов двести на глаз. Наледь паркета, кровать у стены. Девочка, кажется, спит. Пламя в печи отдаёт золотым, точно иконостас; Женщина рвано рыдает в окно: слёзы жгучи, как спирт. Завтракать скоро. Хлеб на столе. Это строжайший пост. Пост — только красный

угол-то гол… то есть, конечно, пуст. В лужах паркет, что асфальт по весне. Пламя, что райский куст, В печке цветёт. За разбитым окном город тих, как погост. Ангельской кровию в этом окне новая рдеет заря: Тонет пурпурная сладость её в надленинградской мгле. Женщина хлебом кормит дочь, всхлипывая втихаря. Женщина верит: заступник златой прочно сидит на игле.

Совершенство

Ты, обернувшийся мне красотой С глазами зелёно-весенними, — Стать не хочу для тебя лишь Той, С кем породниться-бы-семьями. Ведь умеют же две реки Слиться в единую реку: Я хочу Быть с тобой — вопреки, Веря в упрёки — редко. Мне не срастаться с другими в Жизнь, Другом не льнуть к ровне: Я от природы — шальной пейзажист, Пишущий собственной кровью: Волк-одиночка, квадрат холста вырвавший собственной шерстью, — Лишь бы векам подарить, красота, Тень твоего совершенства.

* * *

Ведьма-судьба, отчего мне теперь темно, Словно до дна кто выхлебал свет дневной? В безотрадном вертепе верчусь, как веретено, Ради тоненькой нити — в жизненный путь длиной. Свет до донышка высосан — так, что ни капли — на дне; Только толку о том толковать сотню раз на дню? Недоеден тоскою, но с нею наедине — Я вплетаюсь плотней в непроглядную западню И схожу на нет, нитью, словно нытьём, исходя — Обесформиваясь в прообраз привычных пугал. Мраком угольным выжжен, с сердитым усердьем гвоздя Не согнуться стремлюсь, всё прочней забиваясь… в угол. В угол — загнан, я самоставлюсь в его главу, Пауком обретаясь ретивым во ртути рутины. Ради тоненькой жизни, натянутой в тетиву; Ради нити пути в полотне мировой паутины.

Летопись разлуки

(цикл)

Счастью по имени Ярослав.

* * *

Вдоль линий жизни наскрипываю строки: В тиш и — свет клином на исто-искристом звуке. Я — хроникёр, что по крохам (с усердием строгим!) В клети своей клеит летопись клятой разлуки: Нашей разлуки, несчастного лета нашего… Надвое «Мы» раскололось — тосклив раскол. Я хроникёр, по скреплённому сердцу — наживо Скорбным скрипом скребущий свой протокол Съёжившегося в дюжину дней — одиночества. Млечность крови выдаиваю из мгновения Всякого бестебянного. То — чернила. Перышко мечется, мученику — бормочется. Вмочь — только ветром безвыходного вдохновения Алым по чёрному мчать, чтобы откровения Эти — увечная вечность в очах сохранила. Как на цепи, я на цепкой судьбинной ленте; Благо, язык не осмелился затупиться… Словно сердечко, сам замурован в клети, — Книгу разлуки творю рукой летописца.

1

Сквозь рябость полусна я вижу потолок, Что, люстры пятерню хрустально растопырив, Ей тянется ко мне. Ночь — эпилог. Судьбой-разлучницей вновь поймана в силок, Выкашливаю душу звёздной пылью в Светлицу — где и впрямь светло жила, Теперь же — стыну тягостно, рассвета Последнего, как казни, ожидая. Грядою горной груда барахла Венчает кресло. Бирюза браслета Мой впитывает пульс. Лежу, худая Да — раз дитя — раздетая. Один Лишь месяц (неусыпен, словно кочет) Сияньем сытым рёбра мне щекочет. Последней ночи первый паладин, Ты сам — в силках, оконной узник рамы… С постели вижу я, с трудом привстав, И стол (поверх — тетрадь о ста листах), И стены. Да, по ним змеятся шрамы Причудливых растений… Скоро в путь. В светлицу плачем прочного причастья Вышёптываю жарко: «Не забудь! Хранить очарованье не отчайся Души излитой…» Тьма рябит. Вздремнуть. Ребёнком рядом спит родное счастье, Мне положивши голову на грудь. Рассвет грядёт: сочтёмся как-нибудь, Раз стены стонут: «Странник, возвращайся…»

2

Поезд. Двое на верхней полке: Лежим обнявшись, глаза в глаза. Соседи снизу режутся в покер, Беззлобно спорят, хлеща нарзан. Нам было душно — окно открыли, Впуская ветер — да в сумрак свой; Его я узнала по свежим крыльям: Ерошат волосы, пахнут листвой. И с ним полощется, пляшет знамя Подолом платья — стяг во плоти. Назад? Платили. Москва — за нами, В моё мы детство с тобой летим. Распутье. Руки, как на распятье, Раскинул приветственно Град-Отец. Я — в н о чи до Питера, в мятом платье, В твоих объятьях — сейчас и здесь. Соседи снизу близки к попойке; Бледнеет солнца дрожащий рот… Теснясь, смеёмся на верхней полке: Мы вместе, вместе!.. Вперёд, вперёд!..

3

Я вижу поезд, в разлуку тебя увлекающий: Ты — свет его окон, которым питаюсь пока еще. Молчу молодчиной, молочно-бледна. Истуканище — Из ткани счастья пошитую скорбь надень!.. Надела. Не дело — но деревом, парализованным Бесстыжею стужей, врастаю в перрон. И взорванным Нутром, что наружу — острожно-тяжёлым взором, Сограждан страшу, леденея среди людей. За час однозначно зат о чена под заточение, Затычкою в бочке тягучего злоключения Я значусь. Ничейность в двенадцать ночей мучения Жевать начинаю, ища облегченья в еде. А в горле — сердечко комом. Да что с ним станется? Шатаюсь по станции, вдаль норовя уставиться. И греет лишь то, что с тобой прогорим мы до старости И вместе — потухнем. Обнявшись. В один день.