Инспектор и ночь (др. перевод)

Райнов Богомил Николаев

Она с укором смотрит на меня.

— Ответила…

Да, поцеловала… Но в ответе, не сформулированном в словах, всегда есть какая-то недоговоренность. По крайней мере для инспектора.

— Значит, вопрос решен? — настаиваю я.

— Ты сам должен его решить. И не сразу. Ты поймешь, когда. Так часто все начинается хорошо, а кончается очень плохо. Поэтому просто боишься всего, что начинается хорошо.

— Фатализм и суеверие, — бросаю я. — Религиозные предрассудки. Роль судьбы в древнегреческой трагедии.

Она улыбается. Улыбка

получается немножко грустной.

— Давай лучше потанцуем.

Все-таки танцуем — горькая чаша не минует меня. Мелодия та же, море все так же шумит где-то в темноте.

И я переминаюсь с ноги на ногу. К счастью, я вскоре забываю, что делаю, и смотрю, смотрю в поднятые на меня глаза.

— Значит, в один прекрасный день я выхожу у вас на станции и застаю тебя готовой, да?

— Готовой? Как? В смысле туалетов?

— Психологически. И нечего размышлять о вещах, которые начинаются хорошо, а кончаются плохо, ясно?

Она смотрит поверх моего плеча, я на нее, и мы танцуем в желто-зеленом свете дансинга.

Потом, когда мы расстаемся, я, начисто оглупев, говорю:

— Оставь мне что-нибудь на память. Фотографию, — прошу я. — Ту, что у тебя в сумочке.

— Милиции, — вздыхает она, — все известно.

И протягивает карточку.

Карточка и мелодия — это совсем не мало для того, чтобы удержать воспоминания. Мне — достаточно.

Восемь с минутами. Поднимаю трубку и набираю номер.

— Что? Все еще не приходил? Ну и дисциплина… Ах, болен… Хорошо, что вы хотя бы догадались мне об этом сообщить.

Ну, раз судебные медики стали болеть, значит, мы явно изнежились…

В дверь стучат. Входит лейтенант, Протягивает папку с материалами.

— А сведения о цианистом калии?

— Пока еще не приносили.

Лейтенант смотрит на меня — ждет, вероятно, какой-нибудь шутки, но мне сейчас вовсе не до экспромтов. Он, поняв это, выходит.

Рассматриваю фотографии. Покойник во всех ракурсах. Много здесь недостает из жизни. Но Жанна фигурирует в папке. Держу в руках фотографию, сделанную, вероятно, год назад. Совсем молодое и чистое лицо. Ни помады, ни модной прически. Миловидна, не вызывающа. Юная девушка… судьба которой может быть исковеркана из-за мертвого подлеца. Ну, что ты скажешь, инспектор? А что говорил старик? «Пиши-ка самоубийство». И правильно — пиши самоубийство. И, что называется, дело с концом. От этого никто не пострадает. Кроме принципа. Но то принцип, а то — живой человек…

Я встаю и принимаюсь измерять шагами расстояние от стены до стены. И мысли шагают со мною рядом. В дверь опять кто-то стучит. Входит старшина. Наконец-то!

— Вот список лиц, которым за последние три года отпускался цианистый калий.

Нетерпеливо перелистываю его. Если я рассчитывал увидеть имя Колева, значит, я ошибся. И вообще-то должен радоваться. Доктор мне симпатичен. Характерец, правда, ого-го, но и у меня не лучше. Только вся версия — к чертям. Нету одного-единственного имени в

списке — и все рушится. Милая девочка, не знаю, понимаешь ли ты меня.

Потом взгляд мой непроизвольно задерживается на чьей-то фамилии. Не на той, что я искал, а совсем другой. Посидев с минуту в раздумье, я вскакиваю, засовывая список в карман, и, на ходу сорвав с вешалки плащ, вылетаю на улицу. В первую очередь надо навестить одного больного приятеля.

Остановившись перед закопченным фасадом дома, в котором проживает мой Паганини, я начинаю подниматься по лестнице в тайной надежде, что судебный медик расположился не под самой крышей. И не угадываю. Светило вскрытий живет на самой верхотуре. Мне открывает пожилая женщина. Я следую за ней по коридору, ожидая увидеть мрачную мансарду с заплесневелыми, пыльными книгами и анатомическими изображениями людей с содранной кожей.

И опять не угадываю. Меня больше всего потрясает буйство растительности. Бегонии, фикусы, лимоны и прочие овощи в разнокалиберных горшках, переплетаясь, образуют пышные джунгли, которые тянутся чуть не до потолка. В глубине этих джунглей вместо тигра безобидно развалился на кушетке под тремя шерстяными одеялами, с толстым компрессом вокруг шеи мой Паганини вскрытий. Слегка приподнявшись на локтях, он страдальчески улыбается.

— Что это, сон? — восклицаю в изумлении. — Или я ошибся адресом? Хотя почему… Трупы и цветы… Все нормально. Совсем как на кладбище… Ну, старик, что это с тобой стряслось?

— Ничего. Обыкновенный грипп, — отвечает он сиплым голосом. — А ты спешишь произвести осмотр?

— Обыкновенный грипп, — говорю я назидательно, — люди переносят на ногах. И на работе.

— С тридцатью девятью градусами?

— Градусы куда важней в напитках. А нам пока еще рановато выпивать. Ну, да черт с тобой. Я хочу знать, что ты установил.

— Установил почти то же самое, что я тебе уже сказал. Цианистый калий — лошадиная доза.

— И все?

— Установил и наличие люминала. Бог его знает откуда. Может, он глотал разные порошки?

— Какое количество?

— Незначительное… В отличие от цианистого калия. Вообще моя версия подтверждается.

— Да? А что это была за версия? — неторопливо закуриваю я.

Паганини грустными глазами следит за тем, как я выпускаю изо рта плотную струйку дыма.

— Ах, да, вспоминаю. Вы с Мариновым выпивали, ты сообщил ему, что у него рак, и в утешение угостил цианистым калием…

Судебный медик сопит, возясь в своих разноцветных одеялах, но не думаю, чтоб он злился. Его ничто не в состоянии разозлить.

— Раз у тебя не хватает интеллекта придумать что-нибудь поумней, пиши! — буркает он. — Вообще пиши, что хочешь, дорогой. Только не превращай мой невинный грипп в агонию.

Он снова бросает завистливый взгляд на струйку дыма, которую я пускаю, и указывает мне на низкий столик, где среди разных пузырьков с лекарствами возвышается бутылка коньяка.