Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

Время тянулось медленно. Я нет-нет да и поглядывал в окно, не появится ли высокая фигура Денисова?

От раздумий оторвала меня Оксана — секретарь ис­полкома сельсовета. Она уже вернулась из Москвы, сдав очередную сессию во Всесоюзном юридическом заочном институте. Насколько мы сошлись с Ксенией Филиппов­ной, настолько не симпатизировали друг другу с ее сек­ретарем.

— К телефону,— бесцеремонно ворвалась она ко мне.— И побыстрей… Междугородняя…

— Успеется,— сухо ответил я, закрывая на ключ сейф

и недоумевая, кто бы мог мне звонить, да еще на номер сельсовета. Борька Михайлов? Родители?

Может быть, Лариса? От этой мысли вспотели ладо­ни. Но она рядом, в районе. Линия местная…

Оксана с презрением смотрела, как я не спеша про­шел к ней в приемную и взял трубку.

Бог ты мой, конечно, Ксения Филипповна! Кто же еще?

— Как дела, Дмитрий Александрович?

— Идут, спасибо.— От неожиданности я не знал, что и говорить.

— А я звонила Оксане по нашей сельсоветской рабо­те, дай, думаю, с тобой покалякаю… Нас тут задержат еще. Семинар, понимаешь. Век живи, век учись, а все ду­раком помирать придется. Алло, ты слышишь?

— Слышу, слышу.

— Молчишь что?

— Новенького нет,— замялся я.

— Совсем нет?

— Как будто нет.

— Аверьянова из больницы вернулась?

— Нет еще.

В трубке некоторое время молчали.

— А Серега Денисов объявился?

— Нет,— ответил я глухо.

— Вот бродяга,— усмехнулась Ксения Филиппов­на.— Я тут с твоим дружком познакомилась. Он теперь стал родственником моего земляка.

— Михайлов, что ли? —обрадовался я.— Борька?

— Он самый. Солидный у тебя друг, с башкой. Мы о тебе все вспоминали…

— Привет ему передайте,— попросил я.

— В обязательном порядке.

В наш разговор влезла телефонистка:

— Ваше время истекло. Прошу закончить разговор.

— Уже кончаем, милая,— откликнулась Ксения Фи­липповна и быстро произнесла: — Встретишь Арефу или Зару, поклоны от меня.

Я не успел ответить. Нас разъединили.

Этот телефонный разговор меня удивил. И не только потому, что касался клубка дел и событий, засевших в моем мозгу и в моей душе.

Было все-таки удивительно каждый раз ощущать и слышать человека, так заинтересованного в людях, в их проявлениях и поступках.

Передавая через меня привет семье Денисовых, что она хотела этим сказать? От чего меня предостерегала?

Я и сам ведь не спешил с выводами, не торопил собы­тия. Может быть, даже излишне медлил.

И вообще для меня всегда мучителен окончательный выбор, окончательное решение. И даже тогда, когда я на что-либо все-таки решаюсь, потом еще долго сомнения и неуверенность истязают меня. Все время кажется, что для решительного действия надо было еще многое узнать, многое учесть, до чего я не дошел, не докопался. И это неучтенное представлялось главным.

Для Ксении Филипповны существовали прежде всего простые

и ясные состояния: смерть и рождение, спокой­ствие и беда, бедность и обеспеченность, здоровье и хворь, честность и воровство, любовь и ненависть. Опи­раясь на них, она довольно точно охватывала сущность явления, сущность человека. А все остальное было блажью или шелухой. И, признаться, меня очень смуща­ло, когда Ксения Филипповна смеялась над слухами и разговорами о том, что исчезновение Маркиза — дело рук Чавы. Может быть, она была все-таки необъек­тивной?

Я терялся в догадках, чем вызвано поведение Ракитиной. А Арефа все не ехал и не ехал, и меня самого тянуло сесть на мотоцикл и отправиться на хутор. Не поехал я единственно из-за того, что мы могли разминуться.

Потом к сельсовету подкатила грузовая машина — старый колхозный «ГАЗ-53». В ее кузове шумели, горла­нили женщины. Я подошел к окну, чтобы лучше разгля­деть, что происходит. Брань все разгоралась, и я увидел, что на землю через борт кто-то старается стащить Сычо­ву, с красным от злости лицом.

— Товарищ Кичатов, Дмитрий Александрович! — громко крикнули с улицы.

Я узнал одну из моих помощниц — Любу Коробову. Пришлось выйти. Люба вместе с двумя ребятами-дру­жинниками держала за руки жену моего предшествен­ника, поливавшую их отменной руганью.

— Вот, задержали с поличным! — сказала Люба.

— Породистая несушка! Зараз полсотни яиц снес­ла! — крикнула одна из женщин, стоящих в кузове.

Вокруг засмеялись.

Опять Сычовы, пропади они пропадом! Ну и семейка!

— У-у, кирпатая! — зашипела задержанная на Любу Коробову, стараясь высвободить руку.— Рожа ни на что не гожа, так подалась к парням в дружину. Тьфу, пугало огородное!

Люба залилась краской. Только кончик носа и мочки ушей побелели от обиды.

— Сычова, прекратите ругаться! — строго сказал я.

— Чего она хватает! — огрызнулась та.— Пусть у завфермы спросит — мои это яйца, на трудодни…

— Врет,— перебила дружинница,— ворованные.

— Ах ты, шалава степная! — заорала Сычова.

— Прекратить! — рявкнул я.— Вы, гражданка Сычо­ва, не имеете права оскорблять представителя власти.

— В гробу мы видали таких представительниц… Ребята, помогавшие Коробовой, смущенно молчали.

То ли боялись злого языка Сычихи, то ли им было стыдно связываться с женщиной.

— Пройдемте,— кивнул я на дверь сельсовета.— Разберемся в спокойной обстановке.

— Пусти, говорю! — рванулась снова Сычова.

— Отпустите ее, Люба… Она сама пойдет,— спокой­но сказал я.

Сычова, освободившись от дружинников, пошла к дверям, широко расставляя руки. Тут я только заме­тил, что на кофте у нее застыли желтые подтеки.

Вместе с нами в комнату милиции набилось еще чело­век шесть колхозниц, ехавших в машине.