Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

— Дня? — спросил я.

— Кто ж днем почивает, Дмитрий Александрович,— усмехнулась Ракитина.

Ее горькую усмешку я понял потом. Меня беспокоили днем и ночью, в будни и в праздники, начальство и кол­хозники.

В какой раз позавидовал Борьке Михайлову: в городе все стоит на своих местах, железный порядок службы никто не нарушает, и в свободное время ты сам себе хо­зяин.

И все-таки, почему я сказал Арефе, чтобы он пришел после обеда?

Вот. Решил с утра заняться пропажей Маркиза по всем правилам. Как-никак, а скакуна оценивали в тысячу

рублей. И если его украли, в общем, дело что ни на есть самое уголовное.

21

Калитка во двор бабки Насти была отворена на­стежь. Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет,

Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…

Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:

— Разрешите?

Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.

— Ее нету, нету ее,— замахала она сухой, скрючен­ной старостью рукой.

Баба Настя, как все глухие, старалась говорить гром­че обычного.

— Знаю! — тоже почти прокричал я.— К вам пришел, баба Настя.

Она не удивилась.

— Проходи,— засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…

Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из ро­зового муравчатого ситчика лежала выстиранная и вы­глаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…

В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Навер­ное, из-за неопрятного пса.

Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.

Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.

— К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех…— прошамкала она, словно оправдываясь.

С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом. Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.

Чтобы поддержать разговор, я кивнул:

— Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.

— Не для себя,— махнула рукой старуха.

— Понимаю,— сказал я.

Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожа­луй, она правильно сделала, что поселилась у бабки На­сти. Старая да молодая…

— Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительно­го? — спросил я.

— Это когда конь сбег?

— Да, когда пропал конь.

Бабка Настя, прикрыв сухонькой рукой рот, смотрела сквозь меня, сосредоточенно перебирая в своей памяти события прошедших дней. Наверное, они у нее спутались в голове, и она боялась сказать что-нибудь не то.

— Может, кто посторонний приходил? — подска­зал

я.

— Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…

— Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?

— Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.

— А кто такой Анатолий?

— Сын мой. Младшенький…

Я удивился: почему девушка никогда мне не говори­ла, что у бабки Насти есть сын?

— А сколько вашему сыну лет?

— Пятнадцатый нынче будет,— ласково сказала ста­рушка.

На вид бабке Насте — лет шестьдесят восемь. Но в деревне женщины выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногод­ки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.

— А где ваш сын? — спросил я.

— Бегает, наверное. Может, на речку подался с па­цанами. Их дело такое — шустрить да баловаться. При­дет с улицы, переоденется,— показала она на рубаху на лежанке.— Они, пацаны, хуже порося: чем лужа грязнее, тем милее…

Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки — народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельсовета.

— Так, может быть, вы все-таки вспомните? — опять спросил.я, чувствуя бесполезность нашего разговора.

— Да что вспоминать? Нечего, милок,— ответила Самсонова, как бы извиняясь.— Разве что пес брехал? Так он кажную ночь брешет. С чего брешет — не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше….

— Придется,— вздохнул я.— Сын ваш скоро придет?

— Кто его знает? Може до вечера не забежит.

— А кушать?

— Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Поми­доров, морковки и огурцов так натрескаются, что от обе­да отказываются…

— Это верно. Ну я пойду,— поднялся я.

Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.

— Не слыхал, Ларису скоро выпишут?

— Не слыхал,— ответил я.

— Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оста­вишь? Ему и постирать надо, и накормить…

— Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.

— Милости просим, заходи. — Старушка тихо улыба­лась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке…

Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.

Честно говоря, мне не верилось, что он и Зара не зна­ют, где сын. я вспомнил разговоры Ксении Филипповны о «беспроволочном телеграфе».

Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, ка­кой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?

Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется: открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя дороже…