Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

— Прокуратурой запретить! Все женщины спасибо скажут!

— Ишь, все! — усмехнулся один из мужиков.— Нонче вы похлеще нашего прикладываетесь… Вовсю исполь­зуете равноправие…

Мужичка дружно поддержали. Кто искренне, кто из озорства.

Я, честно говоря, обрадовался передышке. И Коля Катаев понял, что надо накалить обстановку. Он не сту­чал по графину, с улыбкой смотрел в зал.

Что вопрос всех волновал, это чувствовалось. Всех за­девал крепко.

…Порыв мой был честный. Это был действительно по­рыв, в котором искренность,

разум, наболевшее вырывались единым дыханием словно одна фраза, которую долго ищешь, пригоняя мысли и слова в четкий пучок чувства.

— Мне повезло,— сказал я тихо и кажется взволно­ванно, когда страсти, бушевавшие в моих слушателях, почти улеглись.— Мне повезло, что мой отец не погиб на войне. Это хорошо, когда у тебя есть отец.

Я вдруг увидел, что простые слова, обыденные и мои, совсем отличные от тех, которые я только что тарабанил с чужих страниц, заставили зал умолкнуть. И удивиться их простоте.

— И какая глупость, какая, черт возьми, жестокость по отношению к своему сыну оставить его сиротой в наше время. Вы знаете, о ком я говорю. Умирают от болезни, от старости, от несчастного случая, в конце концов герой­ски, на посту. Но от водки!..

Я захлебнулся волнением, перехватило горло. За­скрипели стулья: люди невольно оглядывались, ища вдо­ву Герасимова. Но ее не было. И они знали, что ее нет. Что она не ходит ни в кино, ни на концерты. Высматри­вали так, на всякий случай.

— Я знаю,— звучал мой голос в полной тишине,— что до сих пор в станице шушукаются. Обвиняют во всем меня. Но вы поставьте себя на мое место. Представьте себе, что могло получиться, не изолируй я Герасимова в ту злополучную ночь. Что могло произойти с его женой, ребенком? Что бы вы говорили тогда?

— Правильно сделал! — вылетела из зала репли­ка.— Перестрелял бы, это точно…

Я уже не думал о том, что надо говорить. Меня слу­шали. Внимательно и сочувственно.

— Скажу откровенно: впервые видел смерть. И вы поймите, каково мне? Это первый год моей работы.

— Как не понять!..— раздался все тот же голос. И я был благодарен этому человеку, хотя не мог разглядеть, кто он.— Правильно говоришь. И делаешь…

Речь моя потекла спокойней. Теперь не надо было чи­тать по бумажке. Особенно все оживились, когда я ска­зал, что пора кончать с самогоноварением, что сейчас не буду называть фамилий, но приму все меры, вплоть до привлечения к уголовной ответственности. Многие, как по команде, обернулись на тетю Мотю, сидевшую на сту­ле у входной двери. В станице отлично знали, что она большой мастер в этом деле…

Лекцию я закончил неожиданно для многих. Четверо­стишьем Хайяма:

Запрет вина — закон, Считающийся с тем,

 Кем пьется, что, когда и много ли и с кем.

Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить — признак мудрости, а не порок совсем…

— Ну ты чудак человек,—

смеялся Коля Катаев, ког­да мы шли с ним через артистическую комнату после лекции.— Начал за упокой, а кончил во здравие!

В комнате налаживали реквизит и настраивали гита­ры приезжие артисты в ярких атласных одеждах.

— С чего ты взял? — удивился я, еще не успокоив­шись от волнения и пощипывая ус — жест, появившийся у меня совсем недавно.

— Как это ты сказал… «Пить — признак мудрости, а не порок совсем…» Это наши запомнят, запомнят!

— Не я сказал, а Хайям,— поправил я.

— Все равно,— смеялся Коля.

— Так ведь почти все это делают! Хотя бы по праздникам. Но надо же с умом, красиво…

— Постой, а ты действительно в рот не берешь? — спросил вдруг Коля.

— Нет.

— И никогда не пробовал?

— Почему же, пробовал. В Москве. Поступал в МГУ. На спор выпил бутылку водки.

Коля сочувственно покачал головой:

— Драло? Отдавал концы?

— Совершенно нормально. Как будто ни в одном гла­зу. Смеяться хотелось… Прутья железные гнуть…

Катаев недоверчиво посмотрел на меня:

— И все?

— Все.

— Не заливаешь?

— Что ты пристал?..— разозлился я.

— А сейчас почему не потребляешь?

— А зачем?

Коля задумался. Тряхнул головой и засмеялся:

— Действительно, зачем?

И потащил меня слушать артистов. Сидели мы недалеко от Арефы и Зары, и я больше наблюдал за ними, чем смотрел на сцену.

В коротком -перерыве между моей лекцией и концер­том мне показалось, что Денисов хотел подойти погово­рить. Но меня окружили дружинники, нахваливая мое выступление. Я отшучивался, краснел и теребил свой ус.

После концерта, который . покорил бахмачеевцев, я намеренно задержался.

Станичники, довольные, растекались группками по тихим улочкам, а хуторских Коля организовал развезти на машине.

Придумано было здорово. И я уверен, что сделал это он не из-за приезжих артистов.

Перед тем как залезть в машину, Арефа все-таки по­дошел ко мне и спросил:

— От Ксюши есть известия?

Ксения Филипповна уехала в область на семинар.

— Пока нет,— ответил я.

Конечно, не за этим только обратился Арефа. Он постоял, помолчал.

— Будешь завтра у себя?

— Конечно! Заходите, Арефа Иванович. Денисов кивнул, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой.

— Ладно… Завтра.

Ему, видно, надо было сообщить что-то важное. И тяжелое для него, Арефы. Что ж, хорошо, он первый решил обратиться ко мне.

Но почему я сказал ему, что после обеда? И вообще, понятие рабочего дня было у меня очень растяжимо. В первую же неделю я повесил в своей комнате объявле­ние о часах работы и приема. Я долго колебался, когда написать перерыв.

— Пиши перерыв с часу до двух, как у Клавы,— по­советовала Ксения Филипповна. И с усмешкой добави­ла: — А вообще, у нас в деревне перерыв с десяти до че­тырех, если удастся, конечно.