Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

— Нового батюшку прислали?

— Нет. Кадров не хватает. Временно за меня будет обслуживать приход староста. Начальство наше не очень обрадовалось, но отпустило с миром.

По ногам у меня разлилась теплота. Мышцы рассла­бились и стали безвольными. Напряжение последних дней отпустило, и захотелось болтать и слушать чью-ни­будь болтовню.

— Я давно хотел с тобой поговорить, но сам понима­ешь…— сказал я, совершенно не заботясь, как Игорь это воспримет.

— И я,— просто признался Юрлов.

— Ты спортсмен, я спортсмен.—

Он засмеялся.

Мы выпили еще по одной.

— Хороши спортсмены, пьем, почти не закусывая.

— Тренеры,— подмигнул он. И вдруг заявил без вся­кого перехода: — Дурак я! Никто меня из института не гнал. Был бы у меня сейчас диплом, все веселее. Дип­лом — он ведь ни пить, ни есть не просит, верно?

— Верно,— подтвердил я.

— Из комсомола меня, конечно, правильно попроси­ли. А из института не просили. Честное слово, сам ушел. С четвертого курса!

— Знаю,— кивнул я.

— Ты все знаешь,— грустно сказал Игорь.

— Нет, не все. Например, что вы с Ольгой решили махнуть на Север.

Он засмеялся:

— Как это осталось в секрете для станицы, сам пора­жаюсь. У меня в Норильске приятель — директор спор­тивной школы. Однокашник. Я ему давно написал. Так, на всякий случай. Думал, даже не ответит! И к моему удивлению, сразу получил вот такое послание! Пишет, город отличный. Заработать можно, Подъемные выслал, квартиру обещает. Неудобно говорить о деньгах, но мне, Дима, этот вопрос поперек горла стоит. Хочется встать на ноги, Ольгу одеть, родить и растить сына и не думать о копейке. Вы все, наверное, думали, теплое местечко у отца Леонтия! Тысячей я не нажил в Бахмачеевской, поверь. Как вспомню эти несчастные трешки, рубли, стыдно становится. И не брать — обидишь. Да и в район к преподобному ехать с пустыми руками нельзя.

— Что же, я тебя понимаю, материальный вопрос очень важен, хотя мы и боимся его затрагивать.

Игорь болезненно поморщился.

— Не понял ты меня, Дима. Не понял…— Он стал смотреть в окно.

Я чувствовал, что хмелею. Не опьянел, нет, просто я мог говорить о чем угодно, спорить и вообще резать правду-матку в глаза.

— Понял я тебя,— возразил я.— Правда, не был в твоей шкуре. Мне жалованья хватает вот так: холостяк да и тратиться в деревне не на что. Но содержать семью, платить алименты…

Игорь молча разлил водку, потом тихо сказал:

— В мае я получил от Костика, от сына, письмо. Он спрашивал, действительно ли я поп. Его класс приняли в пионеры. А вопрос о Костике отложили. До выясне­ния…— Игорь залпом выпил свою рюмку и в упор по­смотрел на меня.— До сих пор я ему не мог ответить. Понимаешь?

— Понимаю.

Он снова поднял рюмку:

— Давай за моего сына!

— За Костика! — чокнулся я с ним.

— За Костика и за второго сына…— У меня от удив­ления расширились глаза. Он засмеялся.— Понимаешь, у нас с Олей будет ребенок!

Мы выпили. Мне на какое-то мгновение показалось, что он намеренно настраивает себя на приподнятый,

ве­селый лад. Решение, принятое им, далось Игорю, видимо, нелегко… В нем еще происходила какая-то борьба. Он, человек далеко не глупый, понимал, что, сделав только первый шаг в своем новом качестве, должен будет мно­гое пересмотреть, многое в себе изменить. Может быть, его тревожило, как отразятся годы, проведенные под сенью церкви, на его дальнейшей жизни. Может быть, есть сомнения… Но на другую чашу весов положено очень многое: ребенок, открытое, прямое общение с Костиком. И не только с Костиком. Со всеми людьми. А главное — любимая работа!

— Кто сказал Костику, что ты священник?— спро­сил я.

— Свет не без «добрых» людей…— горько усмехнул­ся Юрлов. И по этой усмешке стало ясно, что ему вовсе не так весело, как он пытается представить…

В ресторане было много народу, но мы не обращали ни на кого внимания.

— Ты говоришь так, будто жалеешь, что уехал. Про­сти за откровенность.

— Что значит — жалею? Меня и из Бахмачеевской не гнали.— Мой собеседник нахмурился.— Ты думаешь, все так просто?

— А что, если ты порвал с верой — дело одно, а если, только сменил работу — другое…

Я видел, что задел его за живое. Но Игорь не обидел­ся, не отгородился от меня. Он некоторое время сосредо­точенно вертел в руках фужер, потом твердо сказал:

— Порвал. И все об этом! Лучше поговорим о спорте. Поверишь, иной раз смотрел по телевизору соревнования по боксу, аж плакать хотелось. Вспоминал, как пахнут новые кожаные перчатки, вымытый пол в спортзале. Да­же вкус крови во рту и то дорогим казался. Это дело — мое! Дело, понимаешь?"Десятка два пацанов, слабень­ких, неуверенных в себе… А ты учишь их спокойно смот­реть на противника. Учишь их не бояться, учишь быть мужчиной. Да что тебе рассказывать!.. Ты сам, наверное, такой же. Закажем еще?

— Смотри сам. На меня больше не рассчитывай…

— Ты прав. Хватит. Как говорил Пифагор: «Никто не должен преступать меры ни в пище, ни в питье»… Впро­чем, что тебя учить,— рассмеялся он,— ты ведь в этом вопросе разбираешься не хуже моего. «Запрет вина — закон, считающийся с тем, кем пьется, что, когда и много ли и с кем…»

Правильно сказал Коля Катаев после моей лекции: слова Хайяма станичники запомнят.

— Игорь, а ведь, ты осведомлен получше меня.

— Не говори. Только священнику исповедуются добровольно.

— В своих слабостях, а не преступлениях… Наш полушутливый спор оборвался. Юрлов поднялся и кому-то помахал рукой.

Я обернулся. Оля Лопатина стояла в другом конце вагона-ресторана, выискивая мужа. Увидев нас, она за­улыбалась и подошла к столику.

— Приятного аппетита! Вот не ожидала, что попут­чиком будет кто-нибудь из Бахмачеевской,

— Только до Юромска,— ответил я.— Садитесь к нам.

— Отдохнула, лапушка? — ласково спросил Игорь. При появлении жены он засветился нежностью.