Инсургент
Шрифт:
— Но наш долг — войти в состав этого правительства! — заявляет молодой адвокат в коротеньком синем пиджачке, стараясь принять эффектную позу. Он готов, если надо, умереть под знаменем восстания, но не откажется и от выгод, которые может принести его честолюбие, задорное, как и вихор его черного парика (он у него совсем такой, как у народных трибунов на гравюрах), которым он встряхивает на манер Мирабо, подергивая при этом своими тщедушными плечами.
Я только даром потерял там время. Вернулось еще несколько человек; мы расспрашивали друг друга, ссорились и ругались, словно византийцы [157] ,
157
...словно византийцы... — «Византийскими спорами» называют пустые, отвлеченные дебаты в момент, когда на очереди стоят серьезные жизненные вопросы.
Кончено, я возвращаюсь к своим сарматам.
— Вы знаете, что в мэрии Ла-Виллетт остались национальные гвардейцы, не пожелавшие утром принять участие в движении?..
— Идем занимать мэрию Ла-Виллетт!
Я — в сабо. Мои почетные сапоги натерли мне ноги, и я надел эту деревянную обувь, завалявшуюся где-то в углу.
Поверх куртки я накинул поношенный, потертый плащ, ставший из синего зеленым... Но зато у меня сабля с портупеей.
Я обнажаю ее. И под дождем, падающим с серого туманного неба, шлепая по лужам, веду три десятка людей на улицу Фландр.
На нас жалко смотреть: с волос течет, штаны забрызганы грязью. На моем тесаке уже выступили ржавые пятна, а крылья у плаща намокли и поникли. Я похож на курицу, выскочившую из лохани с водой.
— Стой!
Вечное «стой» встречает меня у всех дверей с тех пор, как я появился на свет.
Но идущие за мной и промокшие насквозь люди выстроились в боевом порядке позади моего плаща, и он отряхивается, выпрямляется.
— Дорогу народу, хозяину власти!
Решетка открывается, и мы проходим.
— Теперь, когда ратуша в ваших руках!..
На дворе, битком набитом солдатами и ощетинившемся штыками, невообразимый шум.
— Шарф! Шарф!
Несколько командиров подбегают ко мне и опоясывают меня.
— Именем Революции назначаем вас мэром округа! — говорят они, затягивая на мне пояс... затягивая его слишком туго.
Они отпускают его немного; но теперь очередь за головой.
— Во имя Революции, облобызаемся!
И я получаю несколько звучных поцелуев, попахивающих луком и даже чесноком.
Теперь за работу!
— За работу? Но что я должен делать?
А речи! Разве можно обойтись без обращения к народу, без того, чтобы не сказать ему, что готов умереть за него?
— Ведь вы умрете за него, не правда ли?
— Ну, конечно.
— Так вот и скажите ему. Он любит, когда ему говорят это... Полезайте на стол... Внимание!.. Тише!.. Теперь можете начинать.
И я начинаю.
Чувствуя, что мое красноречие иссякло, я заканчиваю:
— Граждане, время разговоров прошло!
Теперь
— Что же они делают? А?
— Понятия не имею, — бормочет стоящий рядом со мной человек; его только что назначили моим помощником, и он тоже ждет, чтобы ему указали его обязанности.
— Очень просто, надо подписывать ордера, — говорит какой-то старик, по-видимому совершенно ошеломленный моим невежеством.
Подписывать ордера? Охотно, но на что?
— На извозчиков, на лампы, на масло, на бумагу, на все что угодно, черт возьми, как это всегда делается в революцию!
Вот тебе на! Я думал, что у меня будут требовать только патронов, и готов был подписаться обеими руками. Что до остального...
— А как же посылать за сведениями в ратушу? В районы? Нужны извозчики. За вашей подписью ими можно будет воспользоваться бесплатно... А за деньгами они придут завтра.
Завтра? Я совсем не знаю, что будет с нами завтра.
Однако я уже не только подписал несколько ордеров, но и «обокрал кассу». Враги, несомненно, обвинят меня в краже, если только перейдут в наступление. Я хорошо знаю эти процессы на другой день после восстания и рискую не только своей жизнью... Ей, по-видимому, не грозит опасность... Зато моя честь ставится на карту вместе с этими несколькими пятифранковыми монетами, взятыми под ответственность того, кто распоряжается в данный момент и кто зовется Жаком Вентра.
Впрочем, жребий брошен! Будь что будет!
Но я постараюсь, чтобы дело приняло серьезный оборот, и не стану тратить время на то, чтобы подписывать ордера на фураж и разные накладные.
Но дело не принимает серьезного оборота — совсем напротив!
Я слышу на лестнице невообразимый крик и шум.
Это — Ришар, бывший мэр. Он только что явился из ратуши, куда ходил за распоряжениями к своим хозяевам, и теперь пробирается через батальон захватчиков.
Он кидается на шарф, в который меня затянули.
— Отдайте мне его! Вы нарушаете закон! Я велю вас завтра расстрелять!
Он вцепился мне в живот и пытается сорвать с меня трехцветный пояс, завязанный узлом. Этот узел впился мне в пуп... Я синею.
— Наших братьев душат, — кричит участник 48-го года, хотя я и не состою в родстве с ним.
Мэр вынужден выпустить меня из рук, и его, в свою очередь, основательно сжимают. У него уже глаза стали вылезать из орбит.
К счастью, я успел отдышаться.
— Граждане, пусть ни один волос не упадет с этой пустой головы, пощадите скорлупу этого гнилого ореха.
Все смеются. Гнилой орех брызжет слюной.
— Можете пытать меня сколько угодно, но я повторяю, что завтра вас ждет возмездие!
— Никто не собирается вас пытать, но, чтобы вы не надоедали народу, мы запрячем вас в шкаф.
И я велел сунуть его в стенной шкаф... огромный шкаф, где ему, право, очень удобно. Он может там стоять, если ему угодно, отлично может вздремнуть на средней полке, свернувшись калачиком.
Революция идет своим путем.
Час ночи.
Один из стражей желает поговорить с теперешним мэром от имени мэра, сидящего под замком.