Интересное время или Полумесяц встает на закате
Шрифт:
Оберст-лейтенанта Дитриха фон Бергмана, потомственного военного, участника битвы за Африку, кавалера Рыцарского креста с дубовыми листьями обвинили в участии в заговоре Штауфенберга, разжаловали, лишили всех наград и дворянского достоинства и собирались отправить в концлагерь, что значило долгую и мучительную смерть, но дед обхитрил их всех. Он бежал в Советский Союз. Пленным он не был, в боях против Красной Армии не участвовал, поэтому ему удалось избежать лагерей. Уже потом, десять лет спустя, он с семьей вернулся на родину. Помню, он долго ждал воссоединения Германии, но так и не дождался. Диагноз врачей прозвучал ему приговором,
Воспоминания разбередили старую рану, и я, прикурив от бычка вторую сигарету, вышел наружу в накинутой на плечи шинели. Оазис выглядел феерично, особенно поражали покрытые инеем пальмы. Ничего, еще пара часов, и на место собачьего холода придет Жара. Именно так, с большой буквы. Когда солнце в зените, воевать становится вообще невозможно. Вода, слава Богу, есть, а то сразу в петлю залезай.
– Медитируешь, командир?
– рядом со мной сел Хобот.
– Осуществляю тактическое планирование, - отозвался я.
– И как?
– не унимался напарник.
– Вполне успешно. Добей, - и протянул окурок Хоботу. Тот пару раз затянулся и процедил сквозь зубы:
– Не понравился мне этот лейтенант сразу. Ну этот, из разведки нашей, - пояснил он, перехватив мой недоуменный взгляд.
– Скользкий какой-то, глазки бегают. Что у него на уме, один Бог ведает. Как бы фанатикам не выдал.
– Да вроде не должен. Скорее нанимателям. А ты что, к исламистам попадал?
Я спросил просто так, но Хобот нахмурился и помрачнел. Видно, вправду хлебнул горя.
– Было дело. Когда в Иностранном Легионе служил, то во время одной заварушки в плен с товарищем попали. Я и один шеф-капрал. Ренатом звали, он татарин был, из СССР в Легион завербовался. Ты только никому, командир!
– Могила, - заверил я.
– Так вот, парнишка он хороший был. Сирота, из армии после Афганистана демобилизовался, помыкался на гражданке, но так и не обтерся. В общем, выправил визу и уехал, а там снова на службу подался. Представляешь, так чисто по-французски говорил и внешне - вылитый Ален Делон. Девки вокруг него так и вились, прямо штабелями укладывались. Мы с ним быстро сдружились и везде не разлей вода были, и в бою тоже. Нас вместе и повязали.
Напарник замолчал и долго курил, не проронив ни слова, пока сигарета не догорела до самого фильтра, потом тяжело вздохнул и глухим голосом продолжил:
– Меня они, как только крест нательный увидели, сразу же в каталажку сунули и парили целую неделю. Солнце печет, духота, жрать давали, только чтоб не сдох, спал на подстилке из дерюги, нужник - дыра в бетонном полу, вонь ужасная круглые сутки, чуть что не так - дубинкой по горбу. Не резиновой, а деревянной, из цельного бруса выточенной. Я не выдержал, офицерику как-то смазал по роже холеной, так они, суки, вконец озверели. Отметелили и в зиндан. Ночь провел в яме, на холодной земле, а наутро выволокли. На расстрел, как оказалось. «Ты, - говорят, - солдат. Ты от пули умрешь». Обычно они головы рубят, словно дикари какие-то. Смотрю, а передо мной Ренат стоит. Фанатики его тоже разукрасили, но обращались, кажется, получше.
«Стреляй», - командуют. Я, конечно, по-арабски не очень, но кой-чего понимаю. Проверяли они его, на вшивость. Собирались кровью повязать. А если нет... Кто не с нами, тот против нас.
«Стреляй».
– Начальник занервничал, с ноги на ногу переминается, а Ренат стоял как стоял.
«Зачем?» - спрашивает он. Злющий, желваками играет. Тяжело ведь в друга пальнуть.
«Стреляй, кому говорят! А ты, - это я, стало быть, - на колени, собака».
И с повязкой один подходит. Э-э, нет. Лучше умереть стоя... не помню, кто сказал.
– Долорес Ибаррури.
– Не суть важно, кэп. Я этого оттолкнул, стал, руки в боки, и с вызовом на их командира смотрю. Он завопил, слюной во все стороны брызжет, а у самого бланш под глазом сверкает. Моя работа.
«Будешь ты стрелять, или нет, свинья?!» - наорал на Рената. Ну, тот и не выдержал. «Буду», - и вскидывает карабин. Бах!
– офицерик с дыркой в голове на песок валится. Ренат патрон в патронник дослал и ствол на унтера. «Беги, старик, - сказал мне.
– Я прикрою». Тяжко было одному уходить, но пришлось; рванул как наскипидаренный, а в ответ автоматы застучали. Карабин еще пару раз хлопнул, а потом затих, лишь треск очередей мне вдогонку.
– И кто тебя выручил?
– поинтересовался я.
– «Голубые каски», - ответил Хобот.
– Тогда еще ООН пыталась контролировать ситуацию. Не шибко получалось, но до форменного безобразия не доходило, пока исламисты с апломбом не заявили о создании халифата. Вот тогда и на патрули нападать стали. А что, вся эта Декларация им до одного места, режь свиней неверных, и все. Короче, миротворцы отступили. Слишком большие потери. А Рената все-таки казнили. Мне в комендатуре запись показывали... Блин, не могу, слезы на глаза наворачиваются, - стиснул зубы напарник.
– Выродки. Скажи, Лис, ну что это за херня такая?!
– спросил он громким, срывающимся от гнева и отчаяния, шепотом.
– Мусульмане же не все такие! Вот Ренат, например, другие, кто в Союзе, Европе, Штатах живет. Почему эти такие? Почему?!
– Фанатики. Они везде есть. У любой религии, у любой идеологии.
– Я говорил это, пытаясь успокоить обезумевшего подчиненного, но, казалось, и сам не очень-то верил в эти слова. Никакими красивыми фразами нельзя такое зверство обелить. Как преступления сталинистов и гитлеровцев, к примеру. Те также верили в свои высшие ценности и гнались за воздушными замками. Неужели мираж настолько сладостен, чтобы все забыть и очертя голову рвануть за ним со всех ног? Впрочем, я ведь тоже не ангел, подумалось мне. Дикие гуси не могут быть такими в принципе...
Застрекотали вертолетные винты, и из-за бархана выскочил «Черный ястреб». Машина сделала приветственный круг над площадкой, демонстрируя белую звезду на фюзеляже, и приземлилась. Я поднял голову и увидел в распахнутых дверях фигуру в пустынном камуфляже. Полковник. Рапорт принять прибыл. Ох, достанется же мне на орехи.
Отбросив щелчком бычок, я поднялся на ноги и направился к командиру. За три шага перешел на строевой, после чего остановился, вытянувшись по стойке «смирно!», но под козырек не взял. Артемьев по моему внешнему виду почуял что-то нехорошее, нахмурился, но пока молчал, и я решился заговорить: