Интерферотрон Густава Эшера
Шрифт:
Они спускались по скользкой после урагана грунтовой тропинке к домам, расположившимся почти вплотную к воде. Из десятка вилл огни светились не более чем в трех. Богенбрум катил рядом с собой велосипед, к багажнику которого был прикреплен увесистый рюкзак. Уже совершенно стемнело, и путь им освещал велосипедный фонарь.
— Мы условно называли это мини-интеллектом. Как вы знаете, искусственный мозг в крупноразмерном варианте построен очень давно и успешно применялся в технических вычислениях. Наша лаборатория ставила перед собой другую цель: реализация емкого, не больше трети черепной коробки, устройства, адекватно реагирующего на внешние раздражители, способного к проявлению эмоций. Критерием успеха должно было стать наличие чувства юмора, хотя бы примитивного. Создание мини-интеллекта рассматривалось как промежуточное решение в достижении главной задачи — восстановлении потерянной технологии воспроизводства человеческих особей. Параллельно с нами другие лаборатории в Гималаях пытались по обрывкам знаний реконструировать целиком саму технологию, но методы хореоматики здесь мало чем могли помочь. Горные азиатские массивы — очень сложный район с массой отклонений и провалов в психосфере. Мы поневоле вынуждены были сочетать привычные способы вытанцовки с архаичными научными принципами. Органический кисель мы заквашивали по рецептам трехсотлетней давности, но потом обрабатывали его последовательностью специально разработанных музыкально-пластических композиций. В итоге у нас получился некий слизистый сгусток, изборожденный морщинами, — по всем признакам, искусственный мозг.
Однако тут возникла новая трудность: мы не могли установить контакт с андроидом. Наш мини-интеллект при включении моментально замыкался в себе и на вопросы не реагировал, как бы мы его ни тормошили. Нельзя сказать, чтобы он был слишком умен — его заданный коэффициент развития не должен был превышать 120. Мы не пытались чрезмерно фаршировать его информацией, оставив зазор для самообучения и любопытства.
И вот однажды меня осенило: а может быть, наш умник потому ничем не интересуется, что слишком доволен собой? Или — выражаясь более корректно — его система оказалась настолько правильна, что он совершенно самодостаточен и не испытывает ни малейшего желания выходить за собственные рамки? С точки зрения андроида, контакт с непредсказуемым, хаотичным внешним миром означал бы нарушение внутреннего покоя — вещь, нежелательная для любого ума, в том числе искусственного. Так как сроки поджимали, я решил проверить свою догадку на практике: внести искажение или ошибку в интеллект андроида. Для начала я чуть-чуть повредил верхние системные слои. Андроид при запуске отозвался на наше приветствие, но проявил крайнее высокомерие, по-хамски нас обругав какими-то загадочными «собачьими свиньями». Я внес дополнительные искажения в те же слои. Наш мини-интеллект в состоянии, близком к истерике, стал жаловаться на то, что его преследует кровь замученных им младенцев. Стало ясно: требуется воздействие на другие участки сознания, но, по крайней мере, мы получили хоть какие-то проявления эмоций. Я решил пойти ва-банк: внести программный дефект в самое ядро системы, управляющее всеми психическими функциями.
Для этого я глубокой ночью, без свидетелей, исполнил на столе, где стояла емкость с мозгом, старинный полузапрещенный танец «хип-хоп», вызывающий необратимую дебилизацию всего живого в радиусе тридцати футов. Предварительно, естественно, я позаботился о своей безопасности, накачавшись гиперконсервантом и в течение тридцати минут отплясывая жигу. После внедрения в андроида губительный алгоритм «хип-хопа» развивался по своей программе до утра, заражая мозг. Я был как на иголках — вдруг наш мини-интеллект окажется полным кретином или вообще погибнет? К счастью, все завершилось благополучно. Андроид, включившись, вежливо с нами поздоровался, потребовал завтрак, свежую газету, сигару список лучших ресторанов и публичных домов в городе, — все это, несмотря на полное отсутствие тела. Он даже умудрился отпустить двусмысленный комплимент нашей лаборантке. Короче говоря, перед нами был полноценный мужчина в расцвете духовных сил. Последующие испытания подтвердили, что присутствие встроенного изъяна в системе ей нисколько не повредило. Заказчик был доволен; убывая на Меркурий с андроидом в охапке, он пообещал связаться немедленно по прибытии и продолжить сотрудничество. К несчастью, известный казус оборвал всякую возможность дальнейшего финансирования работ. Полученный мною опыт, однако, навел на некоторые размышления. Во-первых, как я убедился, залогом саморазвития любой стохастической системы является наличие изначального глубинного дефекта.
— Извините, Франц, — прервал его Густав. — Следует ли понимать, что ваши выводы основаны лишь на счастливой случайности — выживании андроида после атаки дебилизирующего алгоритма? А если бы он действительно проснулся кретином, какова бы в этом случае была достоверность ваших умозаключений?
— Стопроцентной. Из оставшихся материалов я соорудил еще двух небольших андроидов: одного с нулевым, а другого — с отрицательным коэффициентом умственного развития. Оба до воздействия «хип-хопом» были столь же замкнуты и неразговорчивы. Но стоило только слегка нарушить им ядро интеллекта, как начался бурный процесс саморазвития.
— Еще раз извините, Франц, что прерываю вас, — Густав был слегка озадачен, — но я как-то с трудом понимаю, что из себя может представлять нулевой или отрицательный коэффициент. Вы не могли бы объяснить подробнее?
— Здесь нет ничего сложного, — пожал плечами Богенбрум. — Отрицательный интеллект аналогичен нашему, только имеет противоположную направленность. Нулевой разум же представляет собой сознание в чистом виде, не замутненное никакой информацией. Вот и все.
— А-а, — протянул Густав. Он все равно не уловил концепцию отрицательного разума.
— Между прочим, оба этих андроида в своем развитии устремились не в положительном, а в отрицательном направлении, причем темпы их интеллектуального роста значительно превысили показатели предыдущего, утраченного, экземпляра. В кратчайшие сроки они могли уже претендовать на проявления гениальности. Отсюда второй вывод: стохастические системы тяготеют к отрицательному развитию и именно в этом направлении достигают наибольшей эффективности. Положительный рост для них чужд.
— У вас имеются обоснования подобным выводам?
— Пока что нет. Но, я думаю, с вашей помощью, если вы не откажете, они скоро появятся. А что это за бунгало, Густав?
— Не имею ни малейшего понятия. Оно всегда пустовало с того времени, как я сюда переехал. Хотите посмотреть?
— Да, домик на вид симпатичный.
Франц прислонил велосипед к небольшой секвойе и вместе с Эшером подошел к двери особняка. Люпус, распознав чужаков, спроецировал в их сознание угрожающе-предупредительные сообщения. Густав, однако, как все жители Кантабиле, владел процедурой — «вездеходом»: после нескольких телодвижений и междометий двери бунгало распахнулись. Внутри все выглядело так, как будто хозяева только что отлучились. Свет везде зажегся, автоматика уборки быстро засосала отложившуюся кое-где пыль, а холовизор включился на каком-то развлекательном канале. Обстановка была вполне стандартной, но Францу она весьма понравилась. Обойдя бунгало, он заявил Густаву, что этот дом его устраивает как нельзя лучше.
— Мне еще никогда не приходилось жить в таких виллах. Все как-то перебивался по гостиницам или меблированным апартаментам. А меня отсюда никто не попросит?
Густав объяснил Богенбруму способ регистрации бунгало на себя — на тот случай, если он решит осесть здесь окончательно. Франц закатил велосипед в прихожую и пригласил Густава на чашку кофе.
— К сожалению, традиционного. Осмотрюсь попозже — авось, хозяева что-нибудь припрятали в кладовке.
Эшер вежливо отказался, сославшись на позднее время и необходимость для Франца отдохнуть после долгого перехода. Они договорились встретиться на следующий день утром у Стива. Пожелав друг другу спокойной ночи, новые знакомые расстались.
«…не нова, но воспринимается не всеми. У вас имеется некий ограниченный набор ощущений, позволяющий вам перемещаться в окружающем мире, воспринимать поступающие извне сигналы, интерпретировать их, принимать на их основе решения, действовать. Механика взаимодействия с внешним миром скучна и монотонна. Мир инерционен — что вы видите сейчас, будет перед вами и ближайшие пять минут, повторится завтра, через год и так далее. Инерционность и повторяемость — одни из главных свойств внешнего мира, условия нашего с вами существования. Мы не можем их оспаривать или менять. Мы видим мир сквозь очень узкую щель, которую не в состоянии раздвинуть. Считайте это дефектом нашего развития, или особенностью, или преимуществом. Я склонен полагать, что это, скорее всего, дефект. Внутри нашего черепа находится большой и загадочный орган, функции которого, похоже, сводятся к тому, чтобы не дать нам узнать об окружающем мире сверх того, что необходимо для повседневной борьбы за существование на животном уровне. Вы следите за моей мыслью?
— Да. Но, должен заметить, с подобными размышлениями я уже сталкивался.
— Естественно, об этом думали многие. Оригинальных мыслей, между прочим, уже не осталось: мысль — это ответ на вопрос, а вопросы чаще всего задаются ненужные. Это искусство: знать, какие вопросы позволительно задавать, а какие нет. Людям почему-то кажется, что любые вопросы позволительны. Только социальные привычки и опыт ставят на рот кляп: ребенок может спросить, почему снег не зеленый и не падает вверх, взрослый таких вопросов не задаст — ему в свое время уже объяснили, что задавать такие вопросы глупо. Планка глупости у всех разная, но, в подавляющем большинстве случаев, низкая. То, что многим кажется мудростью, пришедшей с годами, — чаще всего выработанный за долгие годы ограничитель, если хотите — условный рефлекс, отсекающий определенный набор вопросов, нелепость которых остальные люди в силу недостаточного возраста еще не усвоили. А так как глупость — наш самый большой общий знаменатель, то одни и те же вопросы постоянно повторяются. Философы и мыслители склонны задавать самые бессмысленные вопросы, но просто над ними нет никого, кто шлепнул бы их по губам и велел молчать.
— Следует ли понимать, что мучительные поиски истины, смысла существования — это тоже всего лишь бесплодный путь, по которому люди идут вследствие изначально неверно выбранных ориентиров?
— Ничего бесплодного на самом деле не бывает, просто плоды чаще достаются горькие. Если кому-то поиски смысла жизни позволили скрасить досуг — что ж, это можно только приветствовать. Особенно если данная личность занималась философскими или религиозными изысканиями вместо погони за властью, деньгами или славой. Впрочем, сравнительная польза — предмет тоже весьма относительный. Мы рискуем сильно отклониться от темы.
— Мы и так уже отклонились. Если не ошибаюсь, разговор вначале шел о восприятии
— Ах да, действительно. Сегодня я рассеян. Завершим эту тему, а потом вернемся назад. Так вот, кому-то в голову много лет назад пришел совершенно бессмысленный вопрос: а зачем мы живем? Этот человек стал тормошить остальных, но ответа так и не добился. Вопрос же, отличающийся заразительной нелепостью, засел в голове у многих поколений, и всевозможные умники и пророки на протяжении веков регулярно пытались сформулировать на него ответ. Накопилась масса вариантов, но, поскольку вопрос не перестают задавать и по сей день, можно полагать, что удовлетворительного ответа не имеется.
— Получается, что этот вопрос не следовало вообще задавать?
— Естественно. Свойство бессмысленных вопросов: на них можно давать какие угодно ответы, любой сгодится. К примеру: чтобы обеспечить необходимое количество органики для кладбищенских растений. Или своей смертью внести скромный вклад в увеличение похоронной статистики. Или же траурной церемонией разнообразить скучный быт своих родственников и знакомых. Можно выбрать афористические варианты: жизнь — это раскрытый в вопросе рот, а крышка гроба его захлопывает. Несколько брутально звучит, правда. Вот вариант поизящнее: рождение — это вопрос, а смерть — ответ на него. Подобных псевдозначительных высказываний можно наплодить неисчислимое количество, чем, собственно, многие и занимались. Кажется, я начинаю им уподобляться; покончу с афоризмами. Рассуждая в более широком плане, можно сказать, что человек — это вопросно-ответная машина. Я не имею в виду здесь философствования или бытовую любознательность. Это характеристика мировосприятия организма, его способ существования. Познание происходит по принципу «вопрос-ответ». Когда вы на что-то смотрите, то посылаете через зрение запрос. Через глаза к вам приходит и ответ: данный предмет (явление) представляет из себя то-то и то-то, имеет цвет и форму. Когда вы прикасаетесь к чему-либо рукой, то направляете тактильный запрос, получая через руку ответ: данный предмет шероховат или гладкий, колется или режет, безопасен или убивает. Со слухом аналогично: уши — это постоянно действующий запрос, обращенный ко внешнему миру. Обоняние действует как вопрос с каждым вдохом. Мы получаем ответ от внешнего мира относительно его свойств именно в соответствии со сформированным органами чувств набором вопросов. Этот набор в готовом виде существует от рождения, лишь немного модифицируясь воспитанием. Отклонения от стандартного набора встречаются достаточно часто — у гениев, сумасшедших, провидцев. Их мозг задает другие вопросы, соответственно, получая другие ответы. В голове у них формируется иная картина мира, а оставшаяся часть человечества начинает им по этому поводу завидовать. Им — это, конечно, не сумасшедшим. Все хотят быть пророками или гениями, хотя грань между ними и полоумными весьма зыбкая. Но так как невозможно научиться тому, чтобы стать гением и пророком, то их истребляют — из чувства зависти и раздражения, конечно, а потом возвеличивают, поскольку мертвым никто не завидует.
Итак, какой-нибудь мистик в результате долгих и мучительных процедур (молитв, поста, самоистязаний, приема наркотических средств и прочего) начинает видеть нечто, представляющееся ему высшей реальностью. Эти вспышки или озарения обычно кратковременны и объясняются тем, что часть мозгового аппарата, участвующая в постановке вопросов, оказывается на мгновение отключенной. Щель, через которую мы воспринимаем мир, у мистиков и гениев немного изменяется либо смещается, чаще всего временно. У сумасшедших это отверстие, видимо, смещено постоянно. Но у всех — как гениев, так и полоумных — по-прежнему остается щелью, и это следует хорошо запомнить.
— Так что же, мистический опыт не имеет никакой ценности?
— Абсолютно. В чем ценность опыта, который невозможно повторить? Ничтожная. Хотя мистики пытались составить подробные инструкции насчет того, как достичь «просветленного» состояния, толку от этих указаний нет. В стремлении увидеть эту альтернативную реальность приходится подвергать себя таким издевательствам, что подавляющая часть населения эти инструкции игнорирует. Напрасны уверения «просветленных» личностей в том, будто наш мир — иллюзия, скрытый органами чувств, и достаточно эту иллюзию сорвать, как занавеску, чтобы перед нами открылась истинная реальность. Представим себе гипотетическую ситуацию: подавляющее большинство людей живет в режиме постоянного просветления, считая это единственной возможной реальностью. У них в глазах хроническое сияние, в ушах — космический шум, божественная любовь разливается по всему телу, пульсирующие потоки проносятся сквозь все вокруг. Мир светится и вибрирует. В таком ощущении проходит вся жизнь, — люди, естественно, свыкаются с таким взглядом на вещи, спокойно занимаясь повседневными делами: добывают пищу, размножаются и так далее. Неожиданно появляется пророк, который вследствие хронического голодания, эпилепсии или тяжелой родовой травмы начинает видеть мир (причем проблесками! исключительно как мгновенные озарения!) точно так же, как мы с вами. Он старается убедить остальных, что, оказывается, на самом-то деле все выглядит иначе! Раздаются и другие голоса в его поддержку — поэты пишут о каком-то темном и жестоком «настоящем» мире, где ничего не светится и не пульсирует, а космический гам не действует на нервы. Причем увидеть этот мир можно, только пройдя массу труднейших испытаний. Возникает небольшая группа людей, некая клика ясновидцев (на самом деле — шарлатанов), якобы владеющая рецептом проникновения в этот мир. Остальное население начинает нервничать, так как кто-то его в чем-то опередил. Но поскольку реальность эта остается недостижимой, то волей-неволей приходится мириться со своей ущербностью. По-моему, большинство людей интуитивно делает правильный выбор, оставаясь в рамках своего родного мира и понимая, что никаких других реальностей нет, есть только разновидности иллюзий.
— Кажется, что-то в этом духе говорят старые религии.
— Возможно, — не знаю, подробно этим не интересовался. В конце концов, что такое реальность? Ощущаемая нами иллюзия? А что такое иллюзия? Кажущееся проявление реальности? Или одна из граней реальности? И кажущееся для кого? И в чем качественная разница между тем, что кажется, и тем, что якобы есть на самом деле? Граница очень размыта, вернее, отсутствует. Никто не может охарактеризовать реальность иначе, чем то, что мы ощущаем как нечто внешнее по отношению к себе. Но ощущаем это мы сквозь ту же самую узкую щель — стандартную для нас, так называемых нормальных людей, блуждающую — для прочих ясновидцев и ненормальных. Можно сказать так: иллюзия у всех общая, только угол зрения на нее разный. Даже если бы разные пророки видели разные миры совершенно по-своему, был бы наверняка один объединяющий фактор.
— Какой же?
— Инерционность. Без нее невозможно накопление и передача информации. А что есть наша жизнь, как не накопление и передача информации? Я не могу знать, что увижу, если, допустим, разорву свою щель восприятия, и мир обрушится на меня без всяких дозирующих клапанов. Скорее всего, ничего: внешний, непознаваемый в нашей обыденности мир — это нечто, где отсутствует инерция, я его попросту не увижу. У меня будет нулевое восприятие, так как я изначально — в силу конструкции организма — могу оперировать только инерционными понятиями. Скажем упрощенно: мир без инерции — это мир без прошлого. На самом-то деле у нас с вами нет ничего, кроме прошлого. Мы как-то не задумываемся над тем, что живем не в настоящем, а в прошлом. То, что кажется нам настоящим, — фактически уже прошедшее, случившееся несколько мгновений назад и только сейчас добравшееся до нас по каналам нашего восприятия. Мы видим падающий камень, но на самом деле он уже упал, а наши глаза, приняв за несколько мгновений до этого какой-то объем световых колебаний, через сетчатку направили необработанные сигналы в мозг, который перевернул картинку (мы все видим верх ногами), рассортировал ощущения, сопоставил их с имеющимися шаблонами и определил поступивший к нему поток информации как визуальное представление устремившегося к земле камня. То есть, событие уже состоялось, а нам оно кажется происходящим сейчас. Это можно сравнить с доходящим до Земли светом звезд, давным-давно угасших. Мы их видим, но их уже не существует. Аналогично с тактильными ощущениями: вы ощупываете предмет, в силу привычки думая, что воспринимаете его сейчас. Однако нет — вы ощупываете то, что ушло в прошлое и в данный момент уже не существует.
Чтобы воспринимать настоящее, мы должны видеть будущее, причем с опережением, равным моменту инерции. А так — у нас нет ничего, кроме прошедшего. Настоящее уже ушло, превратилось в прошлое, а будущее нам недоступно. Особенности нашей конструкции, не более. Мы оперируем только собственными ощущениями, иначе говоря, иллюзиями. Нам только кажется, что мы воспринимаем мир в динамике. На самом деле мы оперируем статичными фантомами, которые с некоей дискретностью, определяемой быстродействием и разрешающей способностью мозга, поступают к нам из прошлого. Иллюзия динамики создается по принципу кинематографа: двадцать четыре раздельных кадра в секунду сливаются в непрерывное зрелище, опять-таки благодаря инерции, присущей мозговой деятельности.
— Я вас все-таки не понимаю. Почему именно инерция?
— Это наш с вами способ существования и одновременно — восприятие мира. Все вокруг — движение и торможение, то есть проявление одной силы инерции. Так, во всяком случае, видится через нашу щель. Это, между прочим, даже не двери восприятия, скорее, театральный бинокль. Мы и воспринимаем мир только лишь потому, что он инерционен и фиксируется сознанием. У нас есть возможность накапливать и интерпретировать ощущения — опять-таки благодаря инерции. С нашего угла зрения на реальность предметы и явления сохраняют относительную продолжительность во времени, поэтому опознаются, отделяются от других, классифицируются. А что есть инерция, как не продолжительность во времени? Она — неотъемлемое условие нашего существования, нашей механики познания. Для нас объекта, не имеющего инерции, попросту не существует, — он не фиксируется сознанием, вы ничему не можете его сопоставить. Да и само существование можно определить как наличие инерции. Если уж говорить о совершенном внешнем мире, не зависящем от наших ощущений, мире по-настоящему реальном, то это нечто, не имеющее инерции, то есть мир потенциальный, непроявленный…»