Иные песни
Шрифт:
— Я же предлагал тебе остаться с Янной и Хоррором.
— Тогда бы ты тем более был уверен, что Госпожа списала тебя на потери.
— Ничего подобного я не утверждаю.
— Естественно. Прошу прощения. Кириос.
Сарказм был разрешен.
Аурелия отвернулась от окна, от панорамы зимнего города, и глянула на стратегоса, который сидел, сгорбившись, на деревянном ящике, у открытой крышки лаза над лестницей. Он был вынужден сидеть, стоя он просто не мог выпрямиться, наклонная крыша была закреплена слишком низко. Аурелия тоже передвигалась тут с осторожностью, если этхерный доспех случаем зацепится за деревянные конструкции, последствия будут катастрофическими; она вынуждена
Стратегос забрал с собой всего лишь двух хоррорных, но и им позволил иметь лишь короткие кераунеты, так называемые хердоновки, производимые в фактурах Густава за океаносом — у них было по три, четыре, пять стволов. Впрочем, даже и это оружие они оставляли здесь, на чердаке, когда эстлос высылал их в город, чтобы связаться с тем или иным человеком. Он выбрал их в связи со знанием московского языка.
— Если бы ты ей верил, — заявила Аурелия, — тебя вообще бы здесь не было. Это же глупо так выставлять себя. Три дня в тени кремля, в самом сердце антоса Рога. Ты лезешь на рожон, эстлос.
— Я должен лично встретиться с этим Бабучкиным.
— Ну да, потому что только глянешь на него и с места распознаешь ложь и правду.
Сарказм был разрешен, она завоевала право на издевку и сарказм той ночью, в тот душный предрассветный час в Пергамоне, полгода назад. Но это вовсе не означало, будто могла не оказывать стратегосу уважения, тем более, перед посторонними.
— Гляну и узнаю человека. Успокойся ты наконец. Кажется, кто-то идет.
Очень медленно Аурелия перешла на другую сторону отверстия, за поднятую крышку лаза; при этом кивнула хоррорным, чтобы те заняли позицию. Присев на корточки в темных углах между низким потолком и кривой стеной, те оттянули молот очки тяжелых хердоновок, положили пальцы на искусно кованные спускные язычки. Они тоже двигались, словно погруженные в мед или замерзающую грязь: пол на чердаке громко трещал на каждом шагу, старые доски скрипели под ногами, а жильцы с первого этажа, семейство Бардионни обладали весьма острым слухом. Дом имел три этажа и теоретически полностью принадлежал эстлосу Бербелеку, поскольку являлся частью приданного его первой жены. Но уже много лет он находился в управлении московской юридической компании, и стратегосу совершенно не улыбалось объявлять всем его титул собственности и появиться здесь под своим собственным именем. Тем не менее, у эстлоса Бербелека имелись все ключи, и он прекрасно знал округу, умел попасть на чердак по крышам соседних домов, еще ему было ведомо, что главная лестничная клетка дома открывается на улицу, и что через нее можно спокойно входить и выходить; не знал он лишь то, насколько ужасно трещат доски чердачного пола.
Точно так же скрипели лестничные ступени под ногами Гаруши Бабучкина из Книйпороских Бабучкиных. Лысый придворный писец высунул голову из квадратной дыры в полу — и его приветствовали семь стволов. Хуже всего было то, что при этом он глянул прямо в глаза склонившегося над ним стратегоса Бербелека, и в натуральном инстинкте бросился назад — а поскольку стоял на крутой, чуть ли не приставной лестнице, слетел с нее кулем, ломая пару перекладин да и, наверняка, несколько собственных костей — с шумом и грохотом. Правда, что следует признать, он не кричал.
Аурелия, не успевшая своей не вооруженной этхером правой рукой схватить писаря за воротник, тут же спрыгнула за ним и потащила опять на чердак. Хоррорные опустили и закрыли на засов крышку. Затем все застыли, прислушиваясь.
Тем временем, Бабучкин попытался сбежать куда-то, в глубины чердака. На
Тихо.
— Это ты — Гаруша Бабучкин, служащий Министерства Запада, — шепнул наконец по-гречески эстлос Бербелек, не поднимаясь с сундука.
— Да, ответил прибывший. Лунянка отпустила воротник шубы.
Стратегос не позволил писарю отвести взгляд.
— Лунный пес, безымянное дитя Госпожи, ее верный слуга, давший присягу верности Нану Агилятиле в весеннюю эквинокию восемьдесят шестого года, поклявшийся водой, медом, кровью и топором.
Бабучкин неожиданно мотнул головой, скрежетнул зубами и сделал шаг к стратегосу.
— Я, — рявкнул он. — Я!
Стратегос Бербелек протянул свою длинную руку, стиснул пальцы на шее лысого писаря и притянул его к себе, сгибая при этом чуть ли не в половину.
— Я кто я такой, знаешь?
— Мне сказали.
— Что тебе сказали?
Бабучкин облизал губы.
— Ты прибыл, чтобы его убить. Иероним Коленицкий. Госпожа послала, чтобы ты нес войну. Эстлос.
— Ты меня боишься, Бабучкин?
Тот попробовал засмеяться, но ему не хватило дыхания.
— Естественно, откашлялся он наконец. — Отпусти меня, эстлос.
— Объясни мне кое-что, Бабучкин. Каким чудом подобный трус может скрываться среди высших чиновников Вдовца, среди его крыс и наушников, а теперь — уже в самом сердце его антоса, под боком самого кратиста — и оставаться верным Иллее Жестокой?
— Я не трус!
— Ой, Бабучкин, Бабучкин… Ты же каждый день вылизываешь им задницы.
— Отпусти!
— Сидишь за своим столом, в кучах бумаг, с утра до вечера переписываешь колонны цифр, родился под морфой Рога, воспротивиться начальнику — о таком и подумать невозможно; ты же самый обычный бюрократический клоп, даже сны у тебя симметричные, сбалансированные и патриотические. Даже извращения у тебя мещанские, мечты бумажные, а вредные привычки — статистические. Женку свою, Бабучкину, трахаешь, когда Чернокнижнику за хочется, бьешь ее — когда над Уралом загремят бури, плодишь бабучкинят с вдовьими глазенками; всего раз рассказал анекдот про кратиста, так до сих пор лапки трясутся — и как же подобная московское чудо-юдо вообще могло пойти на измену?
Писарь бросился на стратегоса, размахивая руками и дергаясь всем телом, но тот держал его железной хваткой.
Тут Бабучкин начал ругать Бербелека: по-московски, по-гречески и по-уральски, с каждым оскорблением — все громче, так что Аурелии пришлось закрыть ему рот. В ответ тот укусил ее за палец — но тут же немо заорал, когда языку пламени лизнул ему языку и небо.
Эстлос Бербелек с гыппыресом обменялись вопросительными взглядами.
— Ммм, быть может, все-таки, в виде исключения… — буркнул под нос стратегос.
— Да, твердый экземпляр, — согласилась с ним лунянка.
— Ладно, сейчас — так, но в отношении Чернокнижника?
— Так ведь он никогда его в глаза не видел.
— Столько лет в кремле… Хммм…
— Твердый, — повторила Аурелия. — Уральским способом.
— Отпусти его.
Гыппырес отпустила.
Бабучкин тяжело дышал.
— Вы… — Он осторожно прикоснулся к обожженным губам. — Цволоци!
— Ладно уже, ладно. Говори, что знаешь.
— Нициво вам не скажу!
— Тв давал клятву, Гаруша! Госпожа спрашивает!