Иные
Шрифт:
Вместе с музыкой пламя заплясало, как живое. Глядя на трубу, Лихолетов не только слышал музыку — флейты и смычки, фаготы, барабаны, — но и видел ее в огненном ритмичном танце.
— Это не взрыв газа хотя бы потому, — сказал Зейдович, тоже наблюдая за пламенем, — что на земле остались периодические структуры. На фотокарточках их хорошо видно. Больше всего похоже на колебания стоячей волны. Я сейчас покажу…
Он снова покрутил ручку, нашел волну, где не было никакой музыки, только тянулся пробирающий до дрожи, почти до зубной боли звук. Пламя
— Видите период? — Зейдович провел ладонью над огнем, повторяя ею волну. — Только звук может дать такой эффект. Это, если угодно, в разрезе.
Лихолетов сходил за фотографией, взглянул на изображение. Соотнести то, что он видел в лаборатории, с осколками на земле удавалось с трудом. Зейдович угадал его замешательство. Он выключил радиолу, перекрыл газ, и пламя опало, растворилось, как не было.
— А общую картину, — сказал Зейдович, вытаскивая из-под стола широкую и квадратную металлическую пластину и штатив, — я вам сейчас продемонстрирую при помощи обыкновенной соды… Принесите, пожалуйста, из вон того шкафчика.
Лихолетов сходил за содой, а когда вернулся с картонной коробочкой, Зейдович уже установил пластину на тонкий лабораторный штатив. Он щедро сыпанул на пластину соду, стараясь не нарушить равновесие.
— А теперь — главное. — Зейдович не глядя запустил руку в ящик стола и достал обыкновенный камертон. — Вот, полюбуйтесь.
Он ударил камертоном о палец и прислонил один из рогов к краю пластины. Лихолетов подошел ближе и с изумлением увидел, как рассыпанная сода, повинуясь колебанию камертона, собралась в узор, похожий на цветок. Словно кто-то невидимый выложил его кропотливо, песчинка к песчинке.
— Если изменить длину волны, узор тоже изменится, — сказал Зейдович. — Но это лучше сходить к Прокопьеву, там есть необходимое оборудование…
— Не нужно, я и так вижу, — проговорил Лихолетов, жадно следя за тем, как подрагивают песчинки. — А если убрать?..
— Пожалуйста. — Зейдович отнял камертон от пластины, но рисунок остался. — По длине волны я могу сказать, какой частоты был звук и какое оборудование… чисто теоретически, конечно… могло его испускать…
— Спасибо, — от души поблагодарил Лихолетов. — Уверен, вы надежный человек, и в интересах отечества…
— Буду молчать, само собой, — отозвался Зейдович и, придвинув ближе фотографии, взялся за карандаш.
С выкладками Зейдовича Лихолетов пошел прямо к Петрову — пухлая папка со всеми наработками, расчетами и снимками шлепнулась на стол. Петров едва успел отодвинуть чашку с чаем, который как раз пил.
— Это что? — спросил он таким тоном, будто ему принесли дохлую крысу.
— Я консультировался со спецами, — стал объяснять Лихолетов, раскладывая перед Петровым материалы. — Вот, смотрите, расстояние между бороздами. Это не бомба, потому что нет осколков и воронки в эпицентре, и тем более не газ — взрывная волна распространяется не так… Это звуковая волна. Понимаете?
Петров вдавил пальцы в глаза, помассировал переносицу.
—
— Дайте мне с ней поговорить, — не слушая его, попросил Лихолетов, — я докажу, что прав, я…
Чашка на блюдце забряцала, и по поверхности остывшего чая побежали частые круги.
— Это еще что… — начал было Петров, но не успел договорить.
Оглушительно грохнуло, вздрогнуло, и Лихолетов повалился на пол, закрыв руками голову. Сверху посыпались осколки выбитого оконного стекла. На улице взвизгнула какая-то гражданка. Как очумелая, залаяла собака.
Осторожно Лихолетов приподнялся, выглянул в окно. Здание НИИ раскалывалось, как яйцо, и от земли вверх по стене тянулась ветвистая глубокая трещина. Петров, громко матерясь, выскочил из кабинета, и Лихолетов хотел уже поспешить за ним, как вдруг увидел внизу мужчину. В длиннополом бордовом пальто и шляпе, одетый явно не как сотрудник Института и даже не как советский человек, он выбежал из здания, неся на руках худую, коротко стриженную девушку. Та, кажется, была без сознания.
Мужчина поднял голову, посмотрел прямо на Лихолетова. Расстояние между ними было большое, а висевшая в воздухе пыль застила глаза. Но Лихолетов все равно его узнал.
Его мадридский кошмар, призрак во плоти, отдающий смертельные приказы.
Осанка, рост, ширина плеч — все сходилось, он не мог ошибиться. Только теперь его лицо не было спрятано под маской. Лихолетов вгляделся, и ему показалось, что у призрака двигаются губы. Вновь раздался грохот, звук медленно нарастал, будто сходил оползень. Здание Института складывалось, как карточный домик.
Выхватив табельное, Лихолетов взвел курок и бросился вниз по лестнице в погоню.
Аня
Время в заключении измеряется иначе. Не механическими часами со стрелками и циферблатами — они все под замком в кабинете Ильинского. Не сменой дня и ночи — о ней быстро забываешь в каменном мешке подземелья. Дни измеряются здесь процедурами и короткими провалами в сон между ними. Минуты — звоном капель в вентиляции, примерно тридцать семь секунд на удар. А недели — письмами к Пекке. Аня знала, что прошло уже два месяца, потому что два месяца — это восемь четвергов, почтовых дней. Это восемь писем, которые она тщательно запечатала в конверты, надписала и передала Ильинскому: пару раз лично, чаще через медсестру Лизу.
Чем тогда измеряется жизнь? Наверное, ответными письмами. Аня не знала в точности, потому что пока не получила ни одного. Ее жизнь замерла, как только она вошла в эту комнату и в замке за ее спиной повернулся ключ.
— Петя там, где не может писать, — говорили ей и Ильинский, и Лиза, — но письма он получает, не волнуйся.
И Ане не оставалось ничего другого, кроме как продолжать. Она брала очередной лист, слюнявила красный химический карандаш — и ее послание отправлялось в путешествие по неизвестности, как письмо в бутылке, написанное попавшими в шторм.