Инженер и Постапокалипсис
Шрифт:
— Это ничего не изменит, — едва слышно отозвался он, — отсюда никому не дано выбраться. Мы погибнем в любом случае, тут или там.
— Не погибнем, обещаю тебе, — воодушевился, вновь опуская окуляры, — давай, сначала спущусь вниз, поскольку там может быть темно, а прибор ночного видения есть только у меня, потом ты спустишься за мной.
Согнувшись в три погибели, кое-как протиснулся в разлом, нащупав ногами твердую поверхность, затем помог спуститься и Эндрю, указывая ему, куда нужно ставить ноги. Далее пролез под расположенными повсюду ржавыми грязными трубами и, наконец, оказался в довольно просторном туннеле, в конце которого виднелся неясный свет. От одного вида этого спасительного огонька моя душа внутренне расцвела всеми
— Дай мне руку, вот здесь пролом в стене, — направляя движения пациента, проговорил, — осторожно, голову не ударь, — он тоже кое-как выбрался в туннель, беспомощно озираясь по сторонам, так как ничего не видел.
Провел его до освещенного участка и, подняв окуляры вверх, радостно рассмеялся, впервые с момента моего заключения в чертовой лечебнице.
— Мы почти выбрались, Эндрю! Осталось совсем чуть-чуть, понимаешь? — возликовал. — Здесь уже нет никого, кроме нас! Пошли, не будем терять времени: нам нужно дойти до слива вод, и там уже будет спасение!
Сделал еще несколько шагов вперед, не помня себя от радости, но голос Эндрю заставил меня насторожиться.
— Тебе следует знать еще одну вещь, Дэвид, — произнес тот довольно странно, и обернулся, — Коэн. Это он перевел тебя в разряд пациентов…
Что чувствует человек, когда узнает имя того, кто пустил его жизнь под откос?
В первую очередь смятение от невозможности понять, как можно быть способным на такое. Всегда стремился относиться к людям так, как хотел бы, чтобы относились ко мне; получалось у меня не всегда, но, по крайней мере, никогда не причинял никому вред намеренно и незаслуженно. Перед Коэном у меня тоже не было никакой вины: разве что, может быть, мелькал перед ним слишком часто, сам того не желая, — но он одним своим действием поделил мою жизнь на «до» и «после». Легко и не задумываясь, отправил меня на немыслимые истязания, возможно, обрек на смерть. Не понимал, как можно быть способным на такое, как можно потом жить, зная, что по твоей вине человек навсегда остался искалечен физически и морально…
Смятение сменяется гневом, который вызван желанием отплатить мерзавцу, сломавшему жизнь, той же монетой. Если и хотел заставить кого-то ответить от лица всей компании лечебницы за все эти бесчеловечные злодеяния, совершенные здесь, — это был определенно Коэн. Не тот дряхлый старик в инвалидном кресле на электроприводе, не слабый, опустившийся доктор Стюарт, а именно этот циничный садист, превративший свое отделение в настоящее подобие застенка. Но этот кратковременный гнев быстро сменился опустошением и смирением.
Какой смысл сейчас был тратить свои последние силы на злобу? Через столько всего прошел и теперь все равно уже ничего не смог бы исправить, эта злость, посеянная внутри, уничтожала бы только меня: ведь известно, что маленькое зло, пущенное в сердце, неизменно прокладывает дорогу большему, навсегда меняя человека.
— Этот поступок на его совести, как и все остальные, — после паузы ответил, — пошли. Мы почти выбрались.
Канализация, в которой мы оказались, была просто невероятно огромной, как изначально и предполагал: она представляла собой сеть широких, вымощенных старым кирпичом туннелей, в которые было даже проведено тусклое освещение. Кирпичная кладка была очень изношенной и потускневшей от прошедшего времени, прикасаться к стенам было страшно, так как при сильном нажатии материал начинал буквально крошиться под пальцами. Воздух здесь был затхлым из-за стекающих вниз сточных вод и плесени, разросшейся повсюду. Старался идти по сухой поверхности, избегая наступать в поток воды под ногами, поскольку ясно понимал, что если бинты вымокнут, избежать проникновения инфекции в раны уже точно не смогу. Эндрю, наоборот, было абсолютно все равно, куда ставить ноги — он шел, поникнув головой, порой наступая босыми стопами прямо в текущие быстрым потоком нечистоты.
Смотрел на него и с горестью отмечал, что за эти года его полностью сломали и лишили воли к жизни. Несмотря на то, что сейчас мы с ним были по сути равны,
— Ну, чего ты? — желая ободрить Эндрю, спросил, приобняв его за плечо. — Посмотри, мы с тобой почти выбрались. Да, это — не самое приятное место, но зато тут нам никто не причинит зла, здесь нет никого, кроме нас с тобой. Понимаю, тебе сейчас очень нелегко, но ты подумай о том, что уже совсем скоро мы окажемся во внешнем мире, и этого всего больше никогда не будет. Не будет больше этих жестоких людей, их постоянных издевательств, страха за свою жизнь, боли, кошмаров. Осталось совсем немного, понимаешь?
— Никому не выбраться отсюда, — обреченно покачал головой Эндрю, — это место забрало наши души. Отсюда нет спасения.
— Есть, все зависит только от нас самих, — уверенно заявил, заглядывая в его лицо, чтобы увидеть его зрячий глаз, — пойми, они этого и добивались: они хотели растоптать нашу волю, наше стремление к жизни, хотели превратить нас в слабых, забитых и потерявших надежду жертв. Так давай покажем им, что у них ничего не вышло. Не ответной жестокостью, не потерей контроля над собой, а именно своим желанием жить и тем, что после всех истязаний и унижений мы остаемся людьми.
Эндрю промолчал, но был совершенно уверен, он в любом случае слушает меня, а значит со временем и прислушается к тому, что говорю. На самом деле подбирать слова мне было совсем не просто: не был профессионалом в анализе и даже социальной адаптацией пациентов никогда не занимался в ординатуре. Но чувствовал, помочь Эндрю сейчас — это мой долг, поскольку он в отличие от меня был все же недееспособен и не мог адекватно оценивать кошмарную реальность.
— А давай ты споешь что-нибудь? — улыбнувшись, предложил, вспоминая, как простое внимание к его скромному, но, безусловно, талантливому выступлению, подарило ему немало положительных эмоций. — Мне очень понравилось, как ты поешь под гитару: сразу чувствуется, что у тебя и слух музыкальный есть, и голос, и чувство ритма. Помнишь, как ты сыграл нам прекрасно на гитаре в отделении?
— Помню, — тихо отозвался Эндрю и остановился, — после этого старший смены ночью привел ко мне трех санитаров и приказал им избить меня. А потом сказал, что в следующий раз лично переломает мне все пальцы и зашьет рот суровыми нитками.
У меня опустились руки от услышанного. Попал в такую ситуацию, когда всех моих навыков утешения и коммуникабельности оказалось недостаточно для того, чтобы подобрать нужные слова, которые не звучали бы отстраненно и холодно. Мне казалось, никакие слова не смогут поддержать этого несчастного человека после всего, что ему довелось пережить. Тоже был одним из сотен подопытных клиники, тоже испытал на себе всевозможные издевательства, побои и насмешки, но в действительности то, через что прошел, не было и десятой долей тех мучений, что выносил здесь этот конкретный пациент и все остальные. Мне было предельно ясно, почему он не верит даже в небольшой шанс спасения: довольно сложно перестроить свое мышление, когда единственным, что ты испытывал в течение последних нескольких лет, были только страдания и безысходность. Возможно, он уже и не помнил другой жизни, подобно узникам концлагерей, которые выходили из заключения и не знали, как жить в дальнейшем и как устроиться в обществе.
— Понимаю, что ты чувствуешь, — так и не найдя, что сказать, ответил и посмотрел в темную даль, — спой для меня, если можешь. Тебе станет легче.
Эндрю первый медленно пошел вперед, двинулся за ним. Пройдя несколько метров, он тихо проговорил горестным голосом:
— Не понимаешь. Ты просто слишком жив.
Он говорил совсем негромко, но пустые туннели канализации усиливали любые звуки в десятки раз, разнося его голос по всей системе запутанных подземных ходов. И эти слова… Эти горькие, полные боли и отчаяния слова можно было смело назвать девизом всех несчастных пациентов лечебницы, которые уже и не видели смысла в своем существовании.