Инженер и Постапокалипсис
Шрифт:
Нет ничего дороже простой человеческой благодарности…
— Тебе тоже спасибо за то, что ты был рядом со мной все это время, — подавленно отозвался, — без тебя бы не справился. И мне будет очень не хватать твоей незримой поддержки.
— Какой поддержки? — не понял Эндрю.
— Присутствия, — пояснил, — человек не может выживать в одиночку. Он ломается, теряет волю в одиночестве. Только благодаря тебе еще до сих пор не сошел с ума — если бы был один, уже давно потерял бы волю к жизни.
— Не
— Ты тоже, — кивнул, зная, что он на самом деле уже давно потерял.
— Прощай, — дрогнувшим голосом сказал Эндрю, снова посмотрев на меня.
— Прощай… И прости, если когда-либо сделал что-то не так, — сквозь непередаваемую душевную боль ответил, медленно поворачиваясь к темному коридору, ведущему в мужское отделение.
Но меня остановил безумный, почти одержимый голос Эндрю, донесшийся из-за спины:
— Берегись, Дэвид. Он все еще там. Он долго ждал этот момент, и он насладится им вволю. Он будет мучить тебя, если ты попадешься ему. А потом убьет. Берегись. И не отдавай ему свою жизнь.
Обернулся в последний раз, с горечью посмотрев на несчастного пациента, который так и не смог перебороть свои страхи. Задержав взгляд на нем, но ничего больше не ответив, медленно двинулся вперед, в кромешную тьму мужского отделения…
Сделал несколько шагов вперед, ничего не видя вокруг себя, — не из-за кромешной темноты, царившей в этом старом узком коридоре, а из-за непереносимой душевной боли, которая охватила мое измученное сердце. Не смог спасти еще одного человека, того, кто заслуживал возможность увидеть белый свет, как никто другой. Да и разве можно было вообще говорить так: заслужить возможность? Никому не дано право лишать другого жизни, свободы, достоинства.
Теперь снова остался один, но хуже всего было то, что остался с пониманием того, что из-за моей оплошности, невнимательности и бессилия мой пациент, несчастный, больной, но добрый и отзывчивый человек, оказался обречен на гибель. У него не было жизненной стойкости, да и откуда она могла взяться у того, кто прошел через многолетние истязания и унижения? У того, кто был психически болен, неустойчив? Такие люди, наоборот, всегда нуждались в большем понимании, в заботе и опеке, потому что жестокостью невозможно вылечить человека. А я не смог спасти его. Как и многих других до него.
Мое сердце рвалось на части от собственного бессилия, от горести одиночества. Прошел всего несколько метров, вслушиваясь в скрип старых досок под ногами, но мной уже ощущалось ледяное касание пустоты. Казалось, провел в одиночестве целую вечность, и теперь холод и обреченность стали такими явными, такими всепоглощающими. У меня не осталось уже ничего, никого. Только сейчас, наконец, начинал вновь замечать, какая безнадежность и какой ужас поселились в моей душе, потому что теперь был оставлен наедине с ними. Рядом не было ни одного живого человека, с которым мог бы просто тихо поговорить о своих надеждах.
Блуждая в темноте, уткнулся в наглухо заколоченную досками дверь и прижался лбом к шершавой деревянной поверхности, закрыв глаза.
— Господи, почему так? — едва различимо прошептал. — Почему все это происходит? Почему на нашу долю выпадает столько горя, столько отчаяния?
И
«Господи, сделай так, чтобы он выбрался, — мысленно продолжил, — измени что-то в его голове. Не смог это сделать, но ведь говорят же, что ты всесилен, что ты любишь нас, прощаешь наши проступки. Если ты меня слышишь, сделай так, чтобы он выбрался. Чтобы смог убедиться, что в мире не все будут его ненавидеть и презирать, ведь он и так уже достаточно настрадался».
Не был верующим человеком и никогда не обращался к высшим силам, но сейчас, после всего, что мне пришлось пережить, мое отчаяние было настолько безгранично и непреодолимо, что это было единственное, что еще мог сделать. Мне хотелось верить, хоть этим смогу помочь несчастному Эндрю и унять свою собственную боль, но разумом понимал, эти мои действия были не чем иным, как жестом отчаяния и слабости. Сам не верил в свои слова.
Открыв глаза и нащупав поворот, медленно пошел дальше, уже не надеясь, что выберусь из этого жуткого места.
Продвигаясь буквально на ощупь, добрался до конца коридора, который слабо освещался тусклым светом из единственного немытого окна, защищенного решетками с обеих сторон. Здесь располагалась дверь, которая была заставлена всевозможными предметами старой сломанной мебели. Тот, кто придвинул сюда всю эту мебель, явно пытался всеми силами защититься от того, что находилось за ней. Мне сразу вспомнился пациент Морган, который хотел защитить себя точно таким же способом.
Некоторое время просто стоял перед дверью, смотря на нее. Мне уже было безразлично, что найду за ней — казалось, потерял способность чувствовать боль или переживания, а мой внутренний резерв исчерпался уже несколько раз. Тяжело вздохнув и собрав остатки сил, принялся двигать сломанную мебель, чтобы освободить для себя проход. Когда вся мебель была убрана в сторону, а дверь открыта, передо мной предстал уже новый коридор, который кое-как освещался двумя тусклыми лампами, свисавшими с потолка, и оканчивался другой дверью, которая была мне уже отлично знакома. Это была решетчатая дверца, закрытая изнутри на одну только ненадежную щеколду.
Здесь начиналась территория мужского отделения.
Несколько раз проходил мимо этой двери, еще в то время, когда работал в этом отделении врачом. Она всегда была закрыта на щеколду, и мне говорили, что за ней расположен вход в заброшенный корпус здания, из которого, очевидно, и пришел теперь. Эта часть отделения была предназначена исключительно для персонала, пациенты не имели сюда никакого доступа, потому кроме этой старой и ненадежной двери, вход в заброшенную часть клиники ничего не перекрывало. Мне же самому никогда не приходило в голову заглянуть в другой корпус. Оставив все сомнения, на слабеющих ногах направился к металлической решетке.
Просунув руку сквозь ее прутья, поддел щеколду и, открыв дверь, прошел на территорию мужского отделения. Отделения, в котором проработал два с половиной месяца. Здесь все выглядело точно так же, как в тот последний вечер, когда покидал его, думая, что уезжаю навсегда.
Меня захлестнули смешанные чувства: с одной стороны, был уверен, здесь мне уже ничего не угрожает, но с другой… С другой стороны, даже стены в этом месте были пропитаны безысходностью и страхом содержавшихся здесь пациентов, казалось, деревянный пол потемнел от их пролитых слез.