Иоанн Грозный

Сорокин Александр Сергеевич

Утемиш - знаток наслаждений приказал привести в походную палатку Дарью. Начав с младшей сестры, он рассчитывал шаг за шагом подниматься по лестнице утех. От неоформившихся сладостей к расцветшим. Дарья не подпускала, дралась, кусалась. Мурза не ощущал особого возбуждения, только неудобно было пред слугами. Утемиш распорядился распять ноги девицы на деревянном козле, где растягивали седла. Дарью держали четверо нукеров. Девушка извивалась, сыпала проклятьями, сменяя их мольбами к Богу и бесполезно - великодушию человека. Мурза вялым членом водил по нераспустившимся девичьим прелестям. Пальцем он проколол то, что девица больше всего берегла.

Дарья вздрогнула, затихла. На милом бледном

лице ее появилось выражение глухой окаменелости, некоего тайно принятого решения. Далее ее уже ничего не трогало. Отданная нукерам, она закрыла глаза. Жадные плотоядные очи, слюнявые губы толкались подле нежных персей, узкого с ямочкой подбородка. Бесчувственную, несопротивляющуюся ее поднимали на бедра, совершали ритмичные движения, подсказанные инстинктом. Дарья не отзывалась. Первый нукер пробудил в ней едва замеченное за стыдом чувство едкого раздражения. Она приняла его гордым неподдающимся зашоренным разумом, превратилась в тупую куклу с разодранным, кровяным месячинами влагалищем. Утомившись, слив семя, нукеры бросили Дарью в телегу обоза. Она лежала, видя низ лица через щель прикрытых век, облизывая спекшиеся губы.

Наутро Дарью нашли повешенной на кушаке платья, зацепленного за оглоблю. Она сидела, склонив на острое плечо голову, окончательно ничего не чувствуя. Узнав о гибели Дарьи, мурза расстроился. Он подумывал включить ее в свой гарем или подарить другу. Ни того, ни другого он не мог сделать, не попробовав плод. Друг оскорбился бы, он сам обманулся бы, наткнувшись на бесстрастие жены. Впрочем, он не определил, была ли страстна покойница.

Привели Ефросинью. Она уже знала о кончине сестры. Обдуваемая сухим степным ветром, стояла с красными слезящимися глазами. Ковыль стелился по-над полем, лобызал точеные девичьи ноги. Молодые крымчаки разглядывали ее, так псы глядят на мартовскую суку. Совершенство царской избранницы заставляло изумляться испытанные сердца. Красота Ефросиньи обезоруживала. Прекрасное настолько было заложено в природе ее тела, что завораживало, навевало о нечто большем, чем простое физическое обладание. За маленькими ступнями – гладкие голени, потом бедра с зовущим изгибом, точеная талия, округлый живот, способный вынести положенное, высокая грудь с родимыми пятнами сосцов, лебединая шея, три робких волоска, трепещущих в воздушном порыве, пронзенные солнечными искрами. Все звало и останавливало, пробуждало чувство эстетическое, едва подспудно знакомое кочевым грабителям. Нукеры переминались с ноги на ногу, не ведая, отдаст ли мурза Ефросинью им, сам ли попробует. Сомнения вызывало, что, если тело, помимо Ефросиньиной воли, звало, то лицо отторгало. Полное очарования в минуты покоя или приязни, оно излучало сейчас ненависть, презрение, отвращение, гадливость. Раздетая мужскими похотливыми взглядами, она стояла, защищенная броней внутреннего пренебрежения и насмешки над опасностью. Выражение лица ее было столь неприятно, что чувствительный Утемиш приказал замотать ей голову тряпкою.

Ефросинью тоже распяли на конском козле. Нукеры держали противившиеся руки и ноги. Просвещенный муталим, каким был Утемиш, удивлялся однообразию реакций Ефросиньи, как и покойной сестры ее. Обе царапались, кусались, плевались, но не могли не чувствовать наслаждения, кое природа вложила, нее спросивши ни человека, ни иное существо живое. Утемиш воспринимал насилие объездкой диких лошадей. Случается, хорошие скакуны выходят из самых дерзких кобылиц, скидывающих умелых ездоков при первом седлании.

Скоро узнали о первом отличии между Ефросиньей и Дарьей. После насилия Ефросинья не покончила с собой. Уткнула, облитое слезами лицо в колени, да так в телеге и ехала, вызываемая для утех Утемишем. В другие дни он более не заматывал ей лица. Она же

отказалась ходить. На руках носили ее нуреки в юрту мурзы. Отличая наложницей в телегу поверх соломы бросили ей покрывало из войлока.

Сначала Ефросинье было больно, мерзко, противно, потом она свыклась… У нее появилась привычка закусывать губу, когда с ней сближались. Подлое низменное удовольствие соития подкрадывалось исподволь. Она не хотела показать, что ей бывает приятно, помимо воли.

Ефросинья иногда видела Якова. Отняв сапоги, его гнали босого, оборванного в толпе пленных. Яков повертывал голову, следил за Ефросиньей, везомой в отдельной телеге с другими наложницами, павшими, не сумевшими предпочесть смерть бесчестию. Это были дворянские, боярские, посадские и крестьянские молодые женщины. Похоть крымчаков сблизила их. Некоторые громко шутили, бравируя новым положением. Русские пленники знали, что это за девицы. Они презирали, кляли наложниц. Неизвестно, как повели бы они себя, выпади им, мужчинам, подобный жребий. Ефросинья читала боль в глазах Якова и горько жалела, что отказалась бежать с ним. Спутанным умом она полагала, что пренебрежение волей родителей, дочерним послушанием, обязанностями, наложенными браком с Матвеем, содержало менее греха, чем теперешнее положение. Ефросинья много молилась, но в крымском обозе не было священника отпустить ей.

В тот год удивительно цвела степь. Воздух наполнялся густым запахом торжествующего разнотравья. Синие, белые, золотые цветы широкими полянами скатывались по буграм и перекатам, трепетали на ветру, жадно впитывая тепло, насыщая стебли и корни пролитыми дождями. Необычайно рассеялись одуванчики. Их пушинки серым снегопадом неслись над полями, приземлялись на головы и плечи людей, согбенных, шагающих по пыли в незнаемый южный край. Стражники, тоже утомленные, находили силы следить за порядком. Набег удался.

Когда Девлет-Гирей достиг ворот Крыма, прохода меж насыпанными валами в перешейке полуострова, он заставил скакуна поднять себя на вершину сторожевого холма к подножию башни.. Отсюда он увидел длинный, казавшийся нескончаемым караван людей, скота, лошадей и награбленного добра, коим полнились телеги. Крымский хан удовлетворенно хмыкнул, умственной жвачкою навязчиво, хозяйственно прикидывая, успеет ли до холодов, пополнив войско, налететь на Польшу с Литвою. Пока стоит погода, надо заниматься делами. Хане дал мюридам слово справедливо разделить добычу, потребовав и от них обновить клятву верности. Девлет и мюриды острыми ножами полоснули по запястьям, выдавили кровь в объемную чашу с кумысом. Питье с густой розовой пеной пустили по кругу, скрепили уговор.

Каменный цветок Бахчисарая скатился с карих Крымских гор. Кочевники усердно расстроились, позаимствовав архитектурные пристрастия в арабском мире, но прежде - в Турции. Помимо дворца хана и домов знати, высились крытые общественные здания шариатского суда и Гиреевой администрации, рынок, бани, оружейные мастерские. Степная цивилизация подтягивалась к европейской. Извилистая дорога бежала из Бахчисарая через горы к морю. Вот гавань, верфь, качаются суда, парусные, гребные и смешанные. Значительно далее города простерся рабский рынок.

Яков никогда не видал южного моря. Он поражался, как и столкнувшись с морем северным, но удивления разнились. Двухлетней давности изумление было изумлением большей свободы, нынешнее – полного рабства. Жизненная цепь, на которой сидел служилый пес государя, была укорочена донельзя, потому не радовало Якова ни синее море с шумом волн по гальке, ни теплое дыхание вод, не развлекала невинная чистота оперенья чаек, качавшихся на бесстрастных гребнях. Не бывает живущий на земле свободен, кто-то да что-то принижает его. Вопиющее рабство умножает уныние.