Иоанн Грозный
Шрифт:
То и дело ненароком липшие к гибкой крепкой фигуре Марфы Собакиной глаза Годунов твердостью воли отводил, перебрасывал на суженую Марию Скуратову. С Малютой, всесильным временщиком, единение молодых было сговорено-переговорено. Пути назад не существовало. Екатерина Григорьевна Скуратова, отказавшая Василию Шуйскому, сейчас была уговариваема им же выйти за его брата Дмитрия Ивановича. Распространили слух, де угловатый неловкий тяжеловесный Василий не способен к деторождению. Воистину, что весомее девичьего кривляния, царь запретил старшему Шуйскому жениться, не желая продолжения основной линии досадливого рода. Ослушайся Василий, ему грозило пострижение, когда б на свадебный пир не ворвались бы опричники, разлучая жениха с невестой. Картина вопиющая, но вероятная. Иоанн держал тонкий способ борьбы с боярским своеволием: регулировал высшие браки. Не настаивая
Радовался и Бомелий. Связанный с новым польским послом, он рассчитывал, что отказываясь от невест Запада, избирая себе и сыну в жены дев своей земли, царь дает сигналы поступать, как хотели на Западе: откажется от продвижения к Балтике в пользу войны с крымчаки. После недавнего московского разорения лишь глупец мог воевать на два фронта. Планам Годунова и Бомелия пробовал помешать уязвленный опалой Григорий Грязной, затеявший игру опасную, обреченную. Григорий грозил братьям пойти к царю и вскрыть секрет Марфы. Ужо Борис!
Поразмыслив, Григорий догадался, что разоблачение обманщицы, пожалуй, приведет к ее наказанию, но ничего не даст лично ему, ибо плут Годунов наверняка найдет способ отмазаться. Государь пожурит его, как в случае с Магнусовым письмом, и этим дело ограничится. Григорию следует начерно замазать Бориса в обмане Иоанна, заиметь веские доказательства, уличить Бориса и Марф Собакину очной ставкою, изловчиться показать царю их тайное свидание, дать услышать уловки и расчеты. Григорий принялся следить за Годуновым и Марфой. Те вели себя с осторожностью. Между ними давно все было оговорено. Они довольствовались сдержанными взглядами, в которых являлось достаточное. Когда?
– спрашивали обычно глаза Марфы. Жди – наклоном головы отвечал Годунов, упорно представляя ход дела так, будто не от государя, а от его шеи, какой мечтал быть Борис, зависел окончательный выбор супруги.
Григорий приметил, что Борис частенько заглядывает в лабораторию Бомелия. Он стал тенью обоих. Бомелий – иностранец, уже бывший под подозрением во время опричного заговора. Если доказать, что он соглядатай, удастся свалить и Бориса.
Однажды царь срочно позвал Елисея вместе с его помощником Зенке пользовать вывихнувшего ногу сокольничего. Поспешая, близорукий Бомелий не приметил, что хотя замок и закрылся, дужка его не вошла в паз. Не веря удаче или несчастью, Григорий прокрался в палату, где совершались ужасные для ортодоксального человека опыты. Сизый дымок вился из нескольких колб. Шипел змеевик, перегоняя в медный куб ржавого цвета жидкость. На очаге был оставлен тигель, где плавилась известь или глина. Подобно гейзерам, их поверхность прорывалась тугими землистыми пузырями. Зловонный пар наполнял комнату.
Не обладая твердой целью, Григорий подошел к столу, заваленному листами бумаги, испещренной латинскими словами и арабскими цифрами. Грязной склонился над записями, но, будучи безграмотным, ничего не смог бы разобрать и на языке отечественном. Неловким движением он опрокинул склянку с чернилами. Чертыхнулся, стал вытирать подвернувшейся тряпкой и сделал еще хуже. Размазанное пятно изрядно подмочило угол немецкой веленевой бумаги. Грохнул задетый ногой чан. Григорий наклонился. Подняв крышку нашел там набор из трепещущих разноразмерных сердец: лягушачьих, куриных, собачьих. Под столом лежали еще теплые и бывшие сердец носители: истекавшие кровью слободские куры, лягушки из пруда, обезглавленный труп собаки, заимствованный у какого-то опричника, стяжавшего морду на приседельное украшение.
Григорий поежился, крестясь Ему послышались шаги в проходе, кто-то прошел мимо. Бомелий и Зенке не должны были скоро возвратиться. Григорий все же боялся. Слишком распространилось при доверчивом
Грязной еще походил по лаборатории. Он искал явных подтверждений, что Бомелий иноземный соглядатай, о чем говорили. Какие-то бумаги могли обличить его. Как понять, что в них безграмотному? Лежала бы польская корона… Чу! Трепыхание в сводчатом оконце заставило Григория вздрогнуть. Почтовый белый голубь сел на подоконник и гулял, воркуя. наслаждаясь ли пригревавшим солнышком, зовя ли хозяина. Через приставленный к окну стол с ретортами и кривыми бутылями толстого зеленого стекла Григорий полез схватить птицу. Острый глаз разглядел на ее шее тонкий шнурок с крошечной бумажкой. Птица не далась в руки, отпрыгнула, убралась на край. Потом вовсе улетела. Стол, на который оперся Грязной, накренился на подогнувшейся ножке и рухнул с устрашающим шумом. Банки, склянки, плошки и глиняные посудины скатились на каменный пол. Григорий отпрянул, ударился головой о выступавшую полку и был окачен мукой из разверстого мешка. Кляня чернокнижников, бормоча защитные молитвы, он побежал вон, хрустя сапогами по разбитому стеклу. Оставив многочисленные следы пребывания в логове Бомелия, Григорий Грязной ликовал, что стал обладателем некоего сильнодействующего средства. Он полагал, напитка привораживающего.
Глиняный сосуд, куда Григорий слил содержимое полудюжины склянок, был отнесен им в подвал и укрыт за бочками с вином, обложен кусками льда, прошлогодним снегом и селитрой, использовавшейся для охлаждения. Для начала Грязной решил в последний раз переговорить с Годуновым. Второй день царский сокольничий болел, и Григорий напросился пойти вместо него с царевичами пускать соколов. Он не ошибся, полагая, что там будет и дружка.
Тринадцатилетний Феодор держал крупного черного сокола поверх толстой кожаной перчатки. Птица смотрелась неуклюже тяжело для руки болезненно отечного отрока. Чуя собственную силу, вертелась, трепыхала крыльями, задевая лицо жмурившегося мальчишки. Годунов заботливо отводил руку Феодора подалее, следя, чтобы птица не клюнула тому в лицо. Старший брат, напротив, лихо управлялся с птицей. Умело пускал, звал особым присвистом. Сокол взвивался в поднебесье, терялся в ослепительном пылании солнечного света, вдруг обрушивался на неожидавшую нападения жертву, притаскивал царевичу серую заячью молодь, пегих куропаток, иных полевых птиц. Добыча складывалась у ног Ивана. Груда покалеченного мяса возилась подле сапог, высовывая то край крыла, то клюв в дыру сетки. Охотничьи английские собаки лезли выдрать добычу. Царевич Иван задорно отгонял их пинками. Беря из ягдташа куски сырого мяса, он награждал свою умелую и уже утомленную птицу.
Годунов сказал вразвалку подходившему Грязному:
– Опять драться станешь?
– Драться я не стану, – сказал раздраженный Григорий, не смущавшийся близостью Феодора, – а вот, что скажу тебе, Борис. Тайна мне твоя известна. Вертишься у Марфы Собакиной, в супружницы царю толкаешь. Она же не дева!
– Да ну! – деланно удивился Годунов, сощурив узкие глаза и без того ослепленные ярким солнцем.
– Кто не дева? – слюнявясь, спросил Феодор, цыкая на сокола.
Птица неловко поднялась, полетела. Годунов вынул широкий плат, отер царевичу рот.
– Любой мужик – не дева, – напряженно отшутился Годунов. – Обладаешь ли правдой верной?
Григорий пожевал поднятую палочку:
– Племянник Матвей подтвердит. Насилием он взял Марфу Собакину под Новгородом в странноприимном доме.
– Слова твои как слово государево толкуют об измене.
– Об измене или нет, токма вводят иные государя в заблуждение. Свой интерес помимо царского пекут.
– Кто ж мыслит по-другому? – смиренно не догадался Борис.