Иоанна Хмелевская (Избранное)
Шрифт:
Дядька был потрясен.
— Да кто ее станет ловить и на кой черт, раз в столовую привозят…
У нас и руки опустились. При ближайшей возможности я поинтересовалась у Елены, не помню, по телефону или лично:
— Елена, а у вас, часом, не запрещено ловить рыбу в Днестре?
— Да что ты, — засмеялась Елена. — Лови сколько влезет, даже удостоверения рыбака не надо!
— Может, нельзя выращивать помидоры у себя на огороде?
— Да нет же, что тебе пришло в голову?
Я взвыла:
— Зачем же, господи помилуй, люди давят друг друга в магазине за помидорами, вместо того чтобы
— Видишь ли, — объяснила Елена, — ловить рыбу или выращивать помидоры — это работа. А в очереди человек — сам себе боярин.
Вот те раз! В тысячной душегубке — и сам себе боярин!
Вот и Ужгород. Тут меня ждало последнее потрясение. Единственная улица, ведущая к границе, имела ненавистный знак «Одностороннее движение», и проехать по ней было невозможно.
У меня в глазах потемнело, но Марек повел себя правильно.
— Какое тебе дело, поезжай!
Оказалось, что так и надо было поступить. Зачем стоял знак — никто не ведал и с объяснениями не спешил.
Моя машина оказалась единственной на пограничном пункте. Таможенница пыталась проявить суровость, но сперва ее сразил Марек, презентовав дрель, которую сам получил в подарок и которая у него сразу же сломалась. А потом я ей подсунула «Леся», дабы объяснить, почему еду через Чехословакию. Она открыла книгу, увидела картинки, засмеялась, махнула рукой остальным коллегам. Все углубились в чтение, на сем и закончился таможенный досмотр. Я решила отныне возить «Леся» через все границы.
Чешский таможенник по другую сторону границы даже не озаботился проверить наши документы. С веселой улыбкой прогнал нас, махнув рукой.
При желании можно было бы написать про Советский Союз огромный роман.
После двух месяцев путешествий мне захотелось домой, но с Мареком такие номера не проходят. Едва мы успели въехать в родные пенаты, как он предложил разбить бивак на природе. Ладно, чем бы дитя ни тешилось… Остановились мы в районе Козеницкой пущи, где именно, не знаю, но это место мною подробно описано в «Слепом счастье». Мы очутились на берегу речки, в которой водились раки, и в Варшаву привезли двадцать шесть штук, и лишь необходимость довезти их живьем заставила нас двинуться дальше в путь. И это называется — у Марека нет времени! Если у него нет времени, то я китайский мандарин.
Ежи окончил институт и написал диплом, отчего у меня едва не поехала крыша. Его дипломную работу я лично перепечатала на машинке. В ней не должно было быть ни единой опечатки, а о корректирующей ленте или штрих-пасте в нашей стране на тот момент даже не слышали. Если такие канцтовары и были, у меня к ним доступа не имелось. В поте лица я перестукивала некоторые страницы по четыре раза, рыча и плюясь ядом.
Ранней весной следующего года я застряла на косе и опять просидела бы там бог знает сколько времени, ибо Марек домой не спешил, кабы накануне первого мая до нас не дошла открытка отчаянного содержания. Из нее следовало, что старший сын через месяц собирается жениться и сразу после этого события уезжает в Алжир
В один день состоялись две свадебные церемонии: в ЗАГСе и в костеле. Завершилось всё шумным застольем. Под разудалую свадьбу сняли ресторан на Висле, и мощь музыки и голосов легко выносили только двое — бабушка новобрачной и дедушка молодого мужа, оба совершенно глухие. Единственное утешение доставил мне вид новобрачной, Ивона была самой красивой невестой, какую я когда либо видела в жизни.
Потом мое родное дитятко укатило в Алжир на маленьком «Фиате» вместе с приятелем, весьма солидным молодым человеком. Память о той поездке они сохранили на всю жизнь.
Уехал Ежи в сентябре, а в декабре у меня зазвонил телефон.
— Мать, ничего не говори, только слушай, у меня нет денег на телефон. Две недели я болен инфекционной желтухой. Прилетаю завтра, устрой всё, что надо.
Разговор меня простимулировал — будь здоров! Я быстренько устроила койку в инфекционной больнице. Заявила семейке, что в аэропорт никого не возьму, достала из шкафа тулупчик Ежи: он ведь прилетит в летнем пиджачке, его осенняя куртка как раз на полпути в Алжир, а у нас четырнадцать градусов мороза. Закупила в больших количествах риванол. Невестке запретила даже думать про аэропорт Окенче, ведь она была беременна и собиралась рожать под Новый год, контакт с желтухой ей явно был не показан.
Я везла Ежи по городу, сначала домой, на чем он настаивал, а потом в больницу, и была свято убеждена, что сын мой бредит.
— Как же тут красиво, — твердил он слабым восторженным голосом, глядя на заваленную грязным снегом Варшаву. — Какой порядок… Как у нас чисто…
Только потом я поняла, что сын был в здравом уме и твердой памяти.
Далее у меня началась не жизнь, а сплошное веселье. Инфекционная желтуха, в конце концов, фигня какая-то. Роды, сами по себе, вообще мелочь, не стоящая внимания. Но инфекционная желтуха и роды вместе… Такое сочетание смертельному врагу не пожелаешь!
Каролина родилась перед самым Новым годом, от этого известия мой сын выздоровел в мгновение ока. Вскоре он вернулся в Алжир, а Ивона с малышкой присоединились к нему через восемь месяцев.
Для разнообразия Роберт развелся с Анкой, которая осталась у нас в семье моей церковной невесткой. Значение этого термина я объяснила в книге «Стечение обстоятельств», но могу повторить и еще раз.
Придумал его мой отец. Вскоре после моего развода, когда мой муж еще проведывал своих детей, отец как-то спросил:
— А мой церковный сегодня придет?
Семья уставилась на него с удивлением:
— Какой церковный?
— Ну, мой церковный зять, — неохотно пояснил отец. — Он развелся с моей дочкой, но ведь церковный-то брак не аннулировали. Значит, он и остался церковным зятем.
По тому же принципу и у меня Анка осталась церковной невесткой. Немного позже она вышла замуж за Мацека, которого я, своим чередом, признала церковным зятем, а их дочка Агата — моя церковная внучка.
Младший сын Марека, Славек, позаботился, чтобы мы с его папой не слишком скучали. Тут самое время коснуться книги «Дикий белок».