Ирано-таджикская поэзия

Рудаки Абульхасан

РАССКАЗ

«Бедняга! — кто-то мотыльку сказал.— Себе ты лучше б ровню поискал! Горящая свеча тебя не любит, Влечение твое тебя погубит. Не саламандра ты, не рвись в огонь! Надежная нужна для битвы бронь. Как без нее с железноруким биться? От солнца мышь летучая таится. И тот, кто здравым наделен умом, Не обольщается своим врагом. Где разум твой? Свеча — твой враг смертельный. Зачем ты рвешься к гибели бесцельно? Бедняк, прося царевниной руки, Получит в лучшем случае пинки. Свеча султанам и царям сияет И о любви твоей, поверь, не знает. Она, блистая в обществе таком, Прельстится ли ничтожным мотыльком? Твоя любимая вельможам светит: А ты сгоришь — она и не заметит!» И мотылек ответил: «О глупец, Пусть я сгорю, не страшен мне конец. Влюблен я, сердце у меня пылает, Свеча меня, как роза, привлекает. Огонь свечи в груди моей живет, Не я лечу, а страсть меня влечет. Аркан захлестнут у меня на шее, И мне не страшно, рад сгореть в огне я. Сгорел я раньше, а не здесь — в огне, Который обжигает крылья мне. Она в такой красе, в таком сиянье, Что глупо говорить о воздержанье. Пусть я на миг в огонь ее влечу И смертью за блаженство заплачу! Я в жажде смерти рвусь к чужому, чуду. Она горит! И пусть я мертвым буду!.. А ты мне говоришь: «Во тьме кружи. Ищи достойную и с ней дружи!» Скажи ужаленному скорпионом: «Не плачь!» — не станет вмиг он исцеленным. Советы бесполезно расточать Пред тем, кто не желает им внимать. Не говорят: «Полегче, сделай милость!» — Возничему, чья четверня взбесилась. В

«Синдбаде» также сказано о том: «Сравни советы с ветром, страсть — с огнем». Костер под ветром ярче пламенеет, Тигр, если ранен, пуще свирепеет. Я прежде думал: ты мне добрый друг. Не ждал я от тебя дурных услуг. Советуешь мне: «Ровню, мол, ищи ты, Пусть будут сердце и душа убиты!..» Не дорожишь душой, так не взыщи, Ты сам иди и ровню поищи. К себе подобным лишь самовлюбленный Идет, как пьяный в мрак неозаренный. Я сам решил — во тьме ль погибнуть мне Или сгореть в ее живом огне! Тот, кто влюблен, тот смело в пламя мчится. Трус, что влюблен в себя, всего боится. От смерти кто себя убережет? Пусть жар влюбленной и меня сожжет! И если смерть для нас неотвратима, Не лучше ли сгореть в огне любимой, Вкусить блаженство, пасть у милых ног. Как я — в свечу влюбленный мотылек!»

РАССКАЗ

Однажды темной ночью я не спал И слышал — мотылек свече шептал: «Пусть я сгорю! Ведь я люблю… Ты знаешь… А ты что плачешь и о чем рыдаешь?» Свеча ему: «О бедный мотылек! Воск тает мой, уходит, как поток. А помнишь, как ушла Ширин-услада, Огонь ударил в голову Фархада». И воск, подобный пламенным слезам, Свеча струила по своим щекам. «О притязатель! Вспыхнув на мгновенье, Сгорел ты. Где же стойкость? Где терпенье? В единый миг ты здесь спалил крыла, А я стою, пока сгорю дотла. Ты лишь обжегся. Но, огнем пылая, Вся — с головы до ног — сгореть должна я!» Так, плача, говорила с мотыльком Свеча, светя нам на пиру ночном. Но стал чадить фитиль свечи. И пламя Погасло вдруг под чьими-то перстами. И в дыме вздох свечи услышал я: «Вот видишь, друг, и смерть пришла моя!» Ты, чтоб в любви достигнуть совершенства, Учись в мученьях обретать блаженство. Не плачь над обгоревшим мотыльком, С любимой он слился, с ее огнем. Под ливнем стрел, хоть смерть неотвратима, Не выпускай из рук полу любимой. Не рвись в моря — к безвестным берегам, А раз поплыл, то жизнь вручи волнам!

Глава четвертая. О СМИРЕНИИ

Из тучи капля долу устремилась И, в волны моря падая, смутилась. «Как я мала, а здесь простор такой… Ничто я перед бездною морской!» Она себя презрела, умалила; Но раковина каплю приютила; И перл, родившийся из капли той, Царя венец украсил золотой. Себя ничтожной капля та считала — И красотой и славой заблистала. Смиренье — путь высоких мудрецов, Так гнется ветвь под тяжестью плодов,

РАССКАЗ

Однажды утром, по словам преданий, Премудрый вышел Баязид из бани. И некто полный таз золы печной На старца высыпал — без мысли злой. Чалма у Баязнда распустилась, А он, приемля это, словно милость, Отер лицо, сказал: «Мой дух — в огне, Так от золы ли огорчаться мне?» Пренебрежет собой познавший много. Не жди от себялюбца веры в бога, Высокий дух исканьям славы чужд, И в почестях величью нету нужд. Превыше всех подымет лишь смиренье, Но душу в грязь повергнет самомненье. Надменный, непокорный в прах падет. Величье — само избранных найдет. Нет правды в низменном земном исканье, Нет света бога в самолюбованье. Беги, мой дух, завистливых и злых, С презрением глядящих на других. Тот одарен высокою судьбою, Кто не запятнан гневом и враждою. Иди тобою избранным путем, Прославься правдолюбьем и добром. У тех, кто над тобой превозносился, Безумием, ты скажешь, ум затмился. И сам ты осужденье обретешь, Коль над людьми себя превознесешь. Высоко ты стоишь, но не надейся На вечное… Над падшими не смейся. Стоявшие всех выше — все ушли, А падшие на место их взошли. Ты беспорочен, с низменным не смешан, Но ты не осуждай того, кто грешен. Тот носит перстень Кабы на руке, А этот, пьян, свалился в погребке. Но кто из них войдет в чертоги света Там — на Суде последнего ответа? Тот — верный внешне — в бездну упадет, А этот в дверь раскаянья войдет.

РАССКА3

Бедняк-ученый — в рвани и в грязи — Сел среди знатных на ковре кази. Взглянул хозяин колко — что за чудо? И служка подбежал: «Вошел отсюда! Ты перед кем сидишь? Кто ты такой? Сядь позади иль на ногах постой! Почета место здесь не всем дается, Сан по достоинству лишь достается. Зачем тебе позориться средь нас? Достаточно с тебя на первый раз! И честь тому, кто ниже всех в смиренье, Не испытал позора униженья. Ты впредь на месте не садись чужом, Средь сильных не прикидывайся львом!» И встал мудрец, в ответ не молвив слова. Судьба его в те дни была сурова. Вздох испустил он, больше ничего, И сел в преддверье сборища того. Тут спор пошел средь знатоков Корана. «Да, да!» — «Нет, нет!» — орут как будто спьяна. Открыли двери смуты вековой, И всяк свое кричит наперебой. Их спор над неким доводом старинным Сравнить бы можно с боем петушиным. Так спорили в неистовстве своем Факихи о Писании святом, Так узел спора туго завязали, Что, как распутать узел, и не знали. И тут в одежде нищенской мудрец Взревел, как лев свирепый, наконец: «Эй, знатоки свитого шариата, Чья память знаньем истинным богата! Не брань и крик, а доводы нужны, Чтобы бесспорны были и сильны. А я владею знания човганом». Тут общий смех поднялся над айваном: «Ну, говори!» И он заговорил, Раскрыл уста и глотки им закрыл. Острей калама доводы нашел он, От ложной их премудрости ушел он, И свиток сути смысла развернул, И, как пером, их спор перечеркнул. И закричали всем собраньем: «Слава! Тебе, мудрец, твоим познаньям — слава!» Как конь, он обогнал их. А кази Был как осел, увязнувший в грязи. Вздохнув, свою чалму почета снял он, Чалму свою пришельцу отослал он. Сказал: «Прости! Хоть нет на мне вины, Что я не угадал тебе цены! Средь нас ты выше всех! И вот — унижен… Мне жаль. Но да не будешь ты обижен!» Пошел служащий к пришлецу тому, Чтоб на главу его надеть чалму. «Прочь! — тот сказал. — Иль сам уйду за дверь я! Твоя чалма — венец высокомерья! Слыть не хочу в народе как святой С чалмою в пятьдесят локтей длиной. «Маулана» нарекусь я, несомненно, Но ото званье будет мне презренно. Вода да будет чистою в любом Сосуде — глиняном иль золотом. Ум светлый должен в голове таиться, А не чалмой высокою кичиться. Как тыква, велика твоя чалма, Но в тыкве нет ни мозга, ни ума. Не чванься ни усами, ни чалмою! Чалма — тряпье, усы — трава травою. Те, кто подобны людям лишь на взгляд, Но мертвы, как картины, — пусть молчат. Сам одолей высоты перевала; Зла людям не неси, как знак Зуала. На плетево идет тростник любой, Но ценен сахарный самим собой. Тебя, с душою низкою такою, Я званья «Человек» не удостою. Стеклярусную понизь отыскал В грязи глупец. Стеклярус так сказал: «Ты брось меня! Я бисер самый бедный! Я весь не стою и полушки медной». Пусть и цветнике свинарь свинью пасет, Но на свинью цена не возрастет. Осел ослом останется вовеки. По платью не суди о человеке!» * Так жгучим словом он обиду смыл И чванных и надменных устыдил. Обижен ими, он не пощадил их И речью, как оружьем, поразил их. Да не потерпит гнета и обид Муж правды и неправых истребит! Казн сидел, подавленный — в позоре: «О стыд мне перед всеми! Стыд и горе!» Он руки был свои кусать готов, Молчал, не находя достойных слов. А тот пришлец в убогом одеянье Стремительно покинул их собранье. Опомнились вельможи наконец, Воскликнули: «Кто этот молодец?» Слуга его разыскивал повсюду, Вопросы обращал к простому люду. И все в ответ: «Напрасно не ходи! Был это наш учитель — Саади. Стократ хвала ему, что речью меткой Так отхлестал он вас — умно и едко!»

РАССКАЗ

Мудрец Лукман был черен, как арап, Невзрачен, ростом мал и телом слаб. Приняв за беглого раба, связали Вождя

людей и строить дом пригнали. Хозяин издевался над рабом; Но в год ему Лукман построил дом. И тут внезапно беглый раб вернулся, Хозяин все узнал и ужаснулся. Валялся у Лукмана он в ногах. А тот, смеясь: «Что мне в твоих слезах? Как я свою обиду вмиг забуду? Твою жестокость век я помнить буду! Но я тебя прощаю, человек. Тебе — добро, мне — выучка навек. Теперь ты в новом доме поселился, Я новой мудростью обогатился: Раб у меня есть; я жесток с ним был, Работой непосильною томил. Но мучить я его не буду боле,— Так тяжко было мне в твоей неволе». Кто сам не знает, что такое гнет, Тот состраданья к слабым не поймет. Ты оскорблен правителем законным? Не будь же груб с бесправным подчиненным! Как тут Бахрамовых не вспомнить слов: «Не будь, правитель, к подданным суров!»

Глава пятая. О ДОВОЛЬСТВЕ ЮДОЛЬЮ

В ночи раздумий зажигал я лен, И светоч речи мною был зажжен… Стал восхвалять меня пустоголовый, Пути признанья не найдя иного, Но в похвалу он влил немало зла, И зависть в каждом слове проросла. Писал он: «Мысли Саади высоки! Гласили так лишь древние пророки. Но как он слаб, кого ты ни спроси, В картинах битв — в сравненье с Фирдуси!» Должно быть, он не знал, что мнр мне нужен, Что с громом браней сердцем я не дружен. Но если нужно, как булатный меч, Язык мой может жизнь врага пресечь. Что ж, вступим в бой, но заключим условье: Нам вражий череп будет — изголовье… Но в битве меч сильнейшим не помог,— Победу лишь один дарует бог. Коль счастье озарять пас перестанет, Храбрейший муж судьбу не заарканит. И муравей по-своему силен, И лев по воле неба насыщен. Бессильный перед волей небосклона, Иди путем предвечного закона! А тот, кому столетний век сужден, Львом и мечом не будет истреблен. Коль осужден ты небом, — не во власти Врага спасти тебя от злой напасти. Рустама не злодей Шагад сгубил, А смертный срок Рустама наступил.

РАССКАЗ

Жил в Исфагане войска повелитель, Мой друг — отважный, дерзостный воитель. Всю жизнь он воевать был принужден, Был город им и округ защищен. С утра, разбужен шумом, ратным гулом, Его в седле я видел с полным тулом. Он львов отважным видом устрашал, Быков рукой железной поражал. Когда стрелу во вражий строй пускал он, Без промаха противника сражал он. Так лепесток колючка не пронзит, Как он пронзал стрелой железный щит. Когда копье бросал он в схватке ратной, Он пригвождал к челу шелом булатный. Как воробьев, он истреблял мужей,— Так саранчу хватает муравей. Коль он на Фаридуна налетел бы, Тот обнажить оружье не успел бы. С его дороги пардус убегал, Он пасти львов свирепых раздирал. Схватив за пояс вражьих войск опору, Богатыря он подымал на гору. Он настигал врага быстрей орла И разрубал секирой до седла. Но в мире был он добрым и беззлобным, Нет вести ни о ком ему подобном. Он с мудрыми учеными дружил В те дни, как лучший друг он мне служил. Но вот беда на Исфаган напала, Судьба меня в иной предел угнала. В Ирак ушел я, переехал в Шам, И прижился я, и остался там. Я жил в стране, где помнили о боге В заботах, и надежде, и тревоге. Довольство там царило и покой. Но потянуло вдруг меня домой. Пути судьбы затаены во мраке… И снова очутился я в Ираке. В бессоннице я там обрел досуг. Мне вспомнился мой исфаганский друг. Открылась память дружбы, словно рана: Ведь с одного с ним ел я дастархана. Чтоб повидать его, я в Исфаган Пошел, найдя попутный караван. И, друга увидав, я ужаснулся: Его могучий стаи в дугу согнулся. На темени — седины, словно снег; Стал хилым старцем сильный человек. Его настигло небо, придавило, Могучей длани силу сокрушило. Поток времен гордыню преломил; Главу к коленям горестно склонил. Спросил я: «Друг мой, что с тобою стало? Лев превратился в старого шакала». Он усмехнулся: «Лучший божий дар Я растерял в боях против татар. Я, как густой камыш, увидел копья, Как пламя — стягов боевых охлопья. Затмила туча пыли белый свет. И понял я: мне счастья больше нет. Мое копье без промаху летало, Со вражеской руки кольцо сбивало. Но окружил меня степняк кольцом, Звезда погасла над моим челом. Бежал я, видя — сгинула надежда, С судьбой сражаться выйдет лишь невежда. Ведь не помогут щит и шлем, когда Погаснет счастья светлая звезда. Когда ты ключ победы потеряешь, Руками дверь победы не взломаешь. На воинах моих была броня От шлема мужа до копыт коня. Как только рать туранская вспылила. Вся поднялась на битву наша сила. Мы молнии мечей, — сказать могу,— Обрушили на войско Хулагу. Так сшиблись мы, — сказать хотелось мне бы, Как будто грянулось об землю небо. А стрелы! Как от молний грозовых, Нигде спасенья не было от них. Арканы вражьи змеями взлетали, Сильнейших, как драконы, настигали. Казалась небом степь под синей мглой, Во мгле мерцал, как звезды, ратный строй. Мы скоро в свалке той копей лишились И, пешие, щитом к щиту сразились. Но счастье перестало нам светить, И наконец решил я отступить. Что сделать сильная десница может, Коль ей десница божья не поможет? Не дрогнули мы, не изнемогли — Над нами звезды бедствия взошли. Никто из боя не ушел без раны, В крови кольчуги были и кафтаны. Как зерна, — прежде в колосе одном,— В тумане мы рассыпались степном. Рассыпались бесславно те, а эти, Как стая рыб, к врагу попали в сети. Хоть наши стрелы сталь пробить могли, Ущерба степнякам не нанесли. Когда судьбы твоей враждебно око, Что щит стальной перед стрелою рока? Что воля перед волею судьбы, О вы, предначертания рабы.

Глава шестая. О ДОВОЛЬСТВЕ МАЛЫМ

В стяжании пекущийся о многом Не знает бога, недоволен богом. Сумей богатство в малом обрести И эту правду жадным возвести. Чего ты ищешь, прах алчбой гонимый? Злак не растет ведь на праще крутимой! Живущий духом чужд телесных нег. Забыв свой дух, убьешь его навек. Живущий духом — доблестью сияет. Живущий телом — доблесть убивает. Суть человека постигает тот, Кто сущность пса сперва в себе убьет. О пище — мысли бессловесной твари, Мысль человека — о духовном даре. Блажен, кто сможет на земном пути Сокровища познаний припасти. Кому творенья тайна явной станет, Тот света правды отрицать не станет. А для не видящих, где мрак и свет, Меж гурией и дивом розни нет. Как ты в колодец, путник, провалился Иль твой — в степи открытой — взор затмился? Как сокол в высь небесную взлетит, Коль птицу камнем алчность тяготит? Коль от алчбы себя освободит он, Как молния, к зениту воспарит он. Как можешь ты с крылатыми сравняться, Когда привык вседневно объедаться? Ведь ангелом парящим, как звезда, Не станет жадный хищник никогда. Стань Человеком в помыслах, в делах, Потом мечтай об ангельских крылах. Ты скачешь, как несомый злобным дивом, На необъезженном коне строптивом. Скрути узду, иль волю он возьмет, Сам разобьется и тебя убьет. Обжора тучный, духом полусонный, Ты человек иль чан обремененный? Утроба домом духа быть должна, А у тебя она едой полна. Бурдюк словам о боге не внимает, И алчный от обжорства умирает. Кто вечными пирами пресыщен, Тот мудрости и знания лишен. Глаза и плоть вовек не будут сыты, И хоть кишки твои едой набиты, Бездонная геенна, твой живот,— Еще, еще прибавьте! — вопиет. Ел мало сам Иса, светильник веры, Что ж кормишь ты осла его без меры? Что приобрел ты в этом мире зла, Сменивши откровенье на осла? Ведь алчностью свирепой обуянных Зверей и птиц находим мы в капканах. Тигр над зверями царь, а поглядишь — Попался на приманку, словно мышь. И как бы мышь к еде ни кралась ловко, Ее поймает кот иль мышеловка.

РАССКАЗ

Мне человек, что речь мою любил, Слоновой кости гребень подарил. Но, за слово обидевшись, однако, Он где-то обозвал меня собакой. Ему я бросил гребень, молвив: «На! Мне кость твоя, презренный, не нужна». Да, сам к себе я отношусь сурово, Но не стергшо обиды от другого! В довольстве малым мудрые сильны, Дервиш и сам султан для них равны. Зачем склоняться с просьбой пред владыкой, Когда ты сам себе Хосров великий? А себялюбец ты? Ну что ж, смирись: Ходи, проси, у всех дверей стучись!