Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005
Шрифт:
Как и следовало ожидать, никакого «естественного» человека, способного свободно и разумно делать социальный выбор, в нашей действительности не обнаружилось, как не обнаружился он и два-три столетия назад в Англии, Франции и т. д. Освобожденный (впрочем, скорее декларативно) от старых политических и идеологических облачений человек остался связан традициями и стереотипами советского и досоветского происхождения. Дискредитация официально-советской идентичности привела не столько к формированию демократических, общечеловеческих координат самоидентификации, сколько к росту значения традиционно групповых, локальных, этнических рамок.
Одним из результатов распада советской государственности явился кризис государственной идентичности на различных ее уровнях (от «советских» граждан к «российским»). За этими как будто вполне понятными сдвигами в самоопределении людей стоят неоднозначные процессы: изменения официально-государственного порядка (впрочем, при старых паспортах), отношение к этим переменам (инерция «старых» координат, привычка к новым, осознанная или неосознанная ностальгия). Выделить различные типы идентификации, например обязательные или избирательные, в такой связке не так просто. «Советская» самоидентификация может быть инерционной (привычная обязательность) или ностальгической (избирательная позиция); последняя, в свою очередь, может обозначать сожаление то ли об ушедшей общественно-политической системе, то ли о едином государстве, то ли о возможностях человеческих контактов и т. д. В любом варианте имеет свое значение чисто вербальная (на деле – социально-психологическая) составляющая – какие термины используются людьми для самоопределения.
В исследовании «Советский человек» выяснялось, с чем респонденты в первую очередь связывают мысль о своем народе. Часть полученных
Таблица 1.
Ассоциации респондентов, связанные с мыслью о своем народе
(% от числа опрошенных)
Примечательно, что почти все перемены произошли в первой половине десятилетия. Внимание к «традиционным» признакам растет, государственная идентичность упоминается значительно реже. Вопрос в том, как понимать эти перемены: правомерно ли считать их признаками реального возврата к традиционалистской, аскриптивной идентификации или признаками символической ностальгии? Сколь ни много-ярусна нынешняя социальная реальность, место для, собственно, традиционного самоопределения возможно лишь в квазиромантическом воображении. Скорее всего, приведенное распределение мнений – прежде всего показатель возросшего критического отношения к современному государству (причины лежат на поверхности и не требуют объяснения). И никак не реальный возврат к «почвенной» идентификации, которая, кстати, и придумана была в рамках российской интеллектуальной контрреформации XIX века.
В таблице 2 приводятся данные тех же опросов 1989 и 1999 годов, в которых респонденты отмечали наиболее распространенные общности, принадлежность к которым осознается людьми «с гордостью».
Осью «горделивой» идентификации является преимущественно «родительская» линия, притом ориентированная на детей, т. е. на будущие поколения. При этом значение национально-государственной принадлежности как будто даже возрастает: «русский человек» в 1999 году упоминается чаще, чем «советский человек» в 1989-м. Но в последнем варианте, по всей видимости, сочетаются признаки «государственно-русского» и «национально-русского» (в признаках «советского человека» образца 1989 года сочетались официально-государственные и социально-политические черты). Возросшая (прежде всего, конечно, демонстративная) роль локальных связей – одно из выражений критического отношения к нынешней государственности. Но никак не признак «разрыва» с ней.Таблица 2.
«Гордость» людей за принадлежность к той или иной общности
(% от числа опрошенных)
Как известно по данным множества исследований, государственная власть и ее носители (за контрастным исключением отдельных фаворитов, время от времени формируемых в общественном мнении) оцениваются населением весьма низко. В начале 1998 года (N=1600 человек) 57 %, а в декабре 2000-го (N=1600 человек) – 54 % считали, что большинство стоящих у власти озабочены лишь своими привилегиями и доходами. Распространено мнение, что проявлений коррупции в государственном секторе больше, чем в частном.
И тем не менее все большая доля опрошенных утверждает, что человек должен рассчитывать только на свои силы (в январе 2001 года, N=1600 человек, 64 % утверждали, что они живут, «полагаясь только на себя и не рассчитывая на власти»). В этом парадоксе – не столько отражение реального положения вещей, сколько установка, понемногу крепнущая (в силу невозможности опереться на казенную опеку) и потому значимая. «Разгосударствление» человека оказывается сложным и долгим процессом преодоления традиционной его государственной принадлежности (не лишенной, впрочем, определенного лукавства и дополнений в виде подсобных хозяйств и теневых приработков…). Причем доминирует в этом процессе отнюдь не тенденция становления свободного и ответственного гражданина.
Во всех вариантах идентификационных вопросов исследований респонденты обычно склонны, скорее всего, отмечать позитивно оцениваемые связи и значительно реже – негативные. Первый опрос по программе «Советский человек» (1989) проходил в исключительный период наиболее активной общественной самокритики и попыток переоценки прошлого (непоследовательных и малоудачных), стимулировавшихся ведущими СМИ и политическим руководством страны (М. Горбачевым). Тогда мы обнаруживали более всего негативных оценок собственной страны, ее места в мире, ее народа, истории – и это все тоже было довольно распространенным элементом социальной идентификации человека в определенный момент исторического перелома («экстраординарная» критическая идентификация). При некоем оптимистическом варианте развития событий, приводящего к утверждению новой системы признанных обществом ориентиров, общественная самокритика могла сыграть очистительную, созидательную роль. Этого не произошло, катарсис не состоялся. Негативные, даже уничижительные самооценки человека как «совка», лентяя, пьяницы и пр., обнаруживаемые и в массовых опросах, остаются непременным компонентом его социальной самоидентификации и фактически служат средством оправдания пассивности, безволия, холопства во всех их проявлениях в полном соответствии с печальной исторической традицией («ординарной» псевдокритической идентификации).
Анализ проблемы идентификации в общественном мнении приводит к необходимости различать два уровня рассматриваемых показателей: декларативный (кем люди хотят себя называть) и реальный (кем люди себя ощущают). Соответствующие показатели могут почти совпадать или значительно отличаться друг от друга. Такая ситуация обнаруживается, разумеется, и в ответах по другим темам, например, относительно порядка и демократии, диктатуры, пути развития страны и т. д.
Идентификация и ответственность
Рассмотрим изменения одного из показателей социальной идентификации – представлений об обязанностях людей перед своим государством за 1989–1999 годы.Таблица 3.
Отношение к государству (возрастное распределение)
(% от числа опрошенных в каждой возрастной группе)
В позициях всех возрастных групп происходят заметные изменения, и только в одном направлении – ослабление ответственности перед государством. В то же время почти во всех выделенных группах уменьшается и надежда на то, что от государства можно «требовать больше». Еще более наглядно выступает эта тенденция, если те же данные представить как изменения в установках одних и тех же возрастных групп (например, лиц, которым в 1989 году было 20–29 лет> а в 1999-м – 30–39 лет, и т. д.). Вместе с тем к этой проблеме можно подойти и через другой ряд показателей.
Таблица 4.
«Несет ли человек моральную ответственность за происходящие в стране события?» (возрастное распределение ответов)
(% от числа опрошенных в каждой возрастной группе)
Наиболее значительное снижение показателей «ответственности за страну» на протяжении десяти лет, как ни странно, наблюдается в тех возрастных когортах, кому в 1989 году было 50~59 и 60–69 лет. Получается, что старшие группы за это время по оценкам своей идентификации со страной, государством не только приблизились к молодым, но и обогнали их. Видимо, это связано с падением уровня жизни и крушением модели патерналистского государства, которые наиболее болезненны для старших поколений.
Элита и «массы» в поисках ориентации
Как уже отмечалось, это новая проблема, как бы нежданно свалившаяся на голову людей. При этом проблема принципиально непосильная для отдельного человека и требующая групповых вариантов решения. Но ни одна из групп или структур, претендовавших за десять лет на лидерскую роль в обществе, не смогла предъявить каких-либо четких, понятных населению ориентиров, а тем более программ действия. Демонстративное отрицание советского прошлого или конституционно закрепленный лозунг «социального государства» равно непригодны для роли таких ориентиров.
Главная причина такого положения – отсутствие в стране лидеров или лидирующих групп, элитарных структур, которые были бы готовы и способны определить и задать ориентиры.
Противопоставление элитарных структур (соответствующих функционально специализированных групп, институтов, организаций, средств) и «масс» (слабо организованных, не исполняющих специфических функций и пр.) характерно преимущественно для традиционно-иерархических и модернизирующихся обществ. В первых из них элитарные структуры обеспечивают сохранение социальных и культурных образцов, во вторых –
В отечественной истории наиболее очевидна послепетровская тенденция элитарно-бюрократической модернизации, в рамках которой развертывались практически все общественные потрясения и кризисы до начала XX века, а затем и в советский, и в последующий период. Как стимулом, так и тормозом модернизации выступали главным образом соотношения сил внутри элитарных структур (а отнюдь не конфликты правящей элиты с угнетенной массой). Властвующая элита советского периода – неважно в данном случае, под какими именно лозунгами и с каким успехом, – монополизировала модернизаторские функции в обществе. Примерно к 60-70-м годам смена поколений в элитарных структурах, с одной стороны, и усложнение факторов социально-экономической и культурной динамики – с другой, привели практически к полной утрате этой функции элитарными структурами советского образца.
Как известно, инициировавшая перестройку часть партийно-государственной элиты была заинтересована преимущественно в совершенствовании средств поддержания собственного статуса. Демократические течения не имели ни сил, ни решимости играть самостоятельную роль и определять общественные ориентиры. В результате ни накануне общественно-политических сдвигов (перед 1985-м), ни в последующие годы потрясений и поворотов в стране не существовало новой или альтернативной элиты. А сохранявшая реальную власть государственная верхушка советского образца – при обновленных названиях и конфигурациях – была преимущественно заинтересована в самосохранении, устройстве собственных дел и т. п. Поэтому, в частности, была невозможной в России ни продуманная дальновидная реформа, ни «революционная» ломка старой системы. Радикально настроенная «команда Гайдара» за год работы смогла лишь создать ситуацию «обвала», запустив механизмы рыночных отношений и оставив открытыми проблемы их социальных последствий.
Роль массовых факторов (намерений, настроений, действий) в этих процессах неизменно оставалась вторичной, «зрительской». Если использовать грамматические аналогии, то эти факторы участвовали только в страдательном залоге – поддерживая, сомневаясь, не доверяя и т. д., но не влияя активно на сам ход происходящих событий. Лишь в редкие моменты (типа президентских выборов 1996 года) политическая элита нуждалась в действенной (чисто электоральной) массовой поддержке и стремилась ее мобилизовать.
Отсюда – растерянность и колебания значительной части населения при определении своего отношения к происшедшим в стране переменам. Представляется полезным разделить, с одной стороны, демонстративное отношение людей к официальным лозунгам, с другой – реальное отношение к повседневной стороне этих перемен, с которой приходится иметь дело «массовому» человеку.
Показателями демонстративного плана в значительной мере можно считать регулярно получаемые ответы на вопросы о пользе реформ, о том, нужно ли их продолжать, было бы ли лучше, если все в стране оставалось бы так, как было до перестройки, и т. п. Соответствующие данные многократно публиковались. Имеется, правда, и другая составляющая таких утверждений – уровень доверия и одобрения власти, лидеров, декларирующих линию на продолжение реформ. Поэтому высказывания в пользу продолжения реформ становятся то реже (в последние годы правления Б. Ельцина), то чаще (с приходом к власти В. Путина). Колебания, правда, происходят в ограниченном диапазоне, и перевес того или другого мнения обеспечивает небольшая доля опрошенных, притом что более 40 % постоянно затрудняются выразить свою позицию. Стоит заметить, что понятие «реформы» давно утратило свой первоначальный смысл и используется преимущественно для обозначения всех перемен, связанных с переходом от советской экономической модели к рыночной.
Примечательно, что позитивные оценки начатым в 1992 году реформам высказываются всегда существенно реже, чем суждения о необходимости продолжать реформы, и наоборот, осуждение реформ звучит гораздо чаще, чем требования прекратить их. Объяснить такие расхождения, видимо, можно тем, что оценка начатых перемен не связана с каким-либо сегодняшним (да и тогдашним) выбором или иным действием, а вопрос об отношении к нынешним переменам – это вопрос действия, точнее, приспособления. Ведь около двух третей опрошенных (в различных опросах последнего времени) утверждают, что они либо уже приспособились к произошедшим переменам, либо смогут этого добиться в ближайшее время.
Сугубо демонстративной можно считать, например, усилившуюся за последние годы ностальгию по спокойному прошлому (ответы на вопросы типа «было бы лучше, если бы все оставалось как до 1985 года?»), по планово-распределительной экономической системе и т. п. При этом желание вернуться к старой системе выражают лишь около четверти респондентов (примерно столько же симпатизируют компартии). Функции демонстративных утверждений такого рода нельзя недооценивать: это прежде всего демонстрация определенной установки, направленная «внутрь», т. е. самому себе (не интервьюеру же…), это средство самоутверждения человека в неодобряемой им нынешней действительности. При каких-то условиях такая позиция может быть повернута и вовне, скажем, превратившись в избирательную поддержку «реверсивных» сил. Но чаще всего «внутренняя» демонстрация таковой и остается.
Реальные же показатели переориентации людей, которые выявляют опросы, – это данные о готовности приспосабливаться к новым условиям (преобладают, как известно, пассивные и понижающие формы такого приспособления, изменение запросов происходит преимущественно за счет их ограничения), искать новые для себя способы деятельности (табл. 5). Разумеется, в любых «реальных» показателях общественного мнения отчасти присутствуют и демонстративные моменты.Таблица 5.
«Что бы Вы предпочли, если бы могли выбирать?» (возрастное распределение ответов)
(% от числа опрошенных в каждой возрастной группе)
Как видим, за десятилетие резко уменьшилась доля людей, увлеченных перспективой «легкой работы» и «собственного дела», заметно окрепли ориентации на малооплачиваемую, но стабильную работу; в более молодых возрастных группах почти не изменилась ориентация на работу и заработок. Эти данные не раз публиковались и обсуждались. Главный вопрос здесь, как представляется, – в том, «кто виноват» в отмеченной ситуации: консерватизм социальной «природы» «человека советского» или консерватизм самих обстоятельств, в которых человеку приходится действовать. Большинство опрошенных полагают, что для них эти обстоятельства либо не изменились, либо изменились так, что им приходится «вертеться, приспосабливаться» к худшим условиям жизни и работы. А это, в свою очередь, создает не только постоянную основу для демонстративной массовой ностальгии, но и питает ожидания некоей «твердой руки», способной навести долгожданный «порядок». В последнее время (после исчерпания и дискредитации реформаторского порыва и возможностей демонстративного разрыва с советским прошлым) значение таких настроений существенно изменяется: они становятся массовой базой крепнущих тенденций «консервативного реванша», по крайней мере частичного.
Адаптация: возможности и пределы
Проблему приспособления человека к широкому спектру социальных и социально-политических изменений приходилось описывать ранее [46] . Не повторяя аргументации, отметим лишь принципиальные тезисы. В перипетиях отечественной истории последних столетий человек (во всех его статусах, включая правящую элиту и революционную контрэлиту) не выбирал варианты изменений, но лишь вынужден был приспосабливаться к ним. Причем сама возможность почти беспредельного приспособления объяснялась весьма ограниченным масштабом собственных запросов. Последняя по времени – и как будто почти успешная – операция такого рода разворачивалась на протяжении примерно последних десяти лет.
В ноябре 2000 года (N=1600 человек) на волне конъюнктурного массового оптимизма только 20 % населения России полагали, что они выиграли от перемен, произошедших за эти годы, но 67 % – что они либо уже приспособились, либо в ближайшем будущем приспособятся к этим переменам. В этих цифрах – все основные параметры современных проблем человеческого существования. Не ожидали, не выиграли, не одобряют (в значительной мере), но приспосабливаются.
К чему именно приспосабливается человек в сегодняшней России?
К снижению уровня жизни. Как известно из опросов, из официальной статистики, к концу 2000 года доходы населения составят в среднем около 70 % от их величины в докризисные месяцы 1998-го. К снижению собственных запросов. Это позволяет привыкать жить «на пониженном уровне». К конкурентному рынку товаров, услуг и труда. К навязчивой рекламе со всеми ее шумами. К демонстративной конкуренции политических лозунгов и персон. К не существовавшим ранее «рыночным» возможностям получения дохода. К новым факторам и параметрам социального неравенства, связанным с личными и имущественными возможностями.