Ищем человека: Социологические очерки. 2000-2005

Левада Юрий Александрович

Старомодная квазимарксистская, скорее характерная для ленинизма, схема преобразований (революции) как взаимодействия «сознательной» верхушки (элитарные группы, организации революционеров, прогрессивные диктатуры) и «стихийной» деятельности масс очень мало подходит для описания процессов перемен в современных отечественных условиях (а возможно, и не только в них). Представление об общей (предположим, цивилизационной, демократической) направленности желаемых перемен не превращает действия их сторонников в сознательные. Слабо организованная политическая верхушка последнего периода «бури и натиска» (перестройки, реформ) в лучшем случае представляла, «с чего начать» разрушение старой системы, и практически не знала или не принимала во внимание, как это отзовется в разных слоях и группах общества. (Напрасно было бы их в этом упрекать: ослепленные собственной миссией или амбициями люди всегда плохо

видят вдаль, но именно это и позволяет им достаточно решительно действовать.) Призрак «экономического материализма», многократно опровергнутого историей XX века, сослужил скверную службу реформаторам, утешавшим себя и страну тем, что с изменением хозяйственных отношений все остальное само собой уладится и расцветет. Эта иллюзия привела по меньшей мере к двум тяжелым ошибкам: во-первых, это невнимание к нуждам простого, «массового» человека, лишившее реформаторов шансов на массовую поддержку, а во-вторых, это надежда на «реформаторский» потенциал недемократических властных структур и персонажей, приведшая к тому, что реформаторы трижды (при трех президентах) упустили возможность обрести собственное политическое лицо.

Утраченные иллюзии «перестроечных» и последующих лет около-реформенных конвульсий – это не просто массовое разочарование в демократических идеях и лозунгах, это показатель неудачи той элитарной, квазихаризматической, а на деле бюрократической структуры, которая исполняла роль движущей силы общественных перемен. Реформаторы имели высокие показатели общественного доверия в самый трудный переломный момент 1991–1992 годов, но даже не попытались превратить кредит доверия в систему гражданских организаций и нормально работающих институтов. Вполне закономерно поэтому, что по исчерпании надежд на квазихаризматических лидеров массовые ожидания связываются с чиновником, получившим рычаги власти. Два года, прошедшие после властного перехода 1999–2000 годов, показывают, что «новая власть» – при всей ее слабости, шараханьях «курса», возможных перестановках персонажей и т. п. – может быть обречена на довольно длительное существование. Если рассматривать ситуацию в плане властной или управленческой организации общества в целом, а не только его правящей верхушки или отдельных личностей, можно попытаться представить обоснованность различных вариантов перспективы.

Рассмотреть их уместно в парадигме «мобилизующего»-«либерализующего» типов развития, на которые недавно обратил внимание В. May (правда, в терминах типов революции).

Атрибуты «мобилизующего» развития применительно к российским условиям наступившего столетия – это концентрация власти вплоть до единоличной диктатуры, воссоздание (под разными вывесками) механизмов элитарной и массовой поддержки, формирование новой «преторианской» политической элиты, централизованный контроль над основными экономическими ресурсами. Этот набор естественно дополняется попытками создания искусственной, вторичной харизмы лидера (т. е. не приводящей его к власти, а конструируемой с ее помощью, на уже достигнутом «рабочем месте»). Другое дополнение такой конструкции – патерналистская, опекаемая властью и служащая ей образованная, духовная, даже и церковная элита.

Общественное мнение сегодня, как видно по опросам, почти готово принять или даже приветствовать подобный вариант. Существующие конституционные формы (парламент, выборность), как показывает отечественный исторический опыт, в частности за последние два года, достаточно легко приспосабливаются к мобилизационным тенденциям.

Не препятствуют ему ни частная собственность, ни множественность хозяйствующих субъектов (более сложный вопрос – участие в мирохозяйственных связях; советские и китайские варианты известны).

Реализация любых мобилизационных сценариев предполагает высокую сплоченность правящей элиты (и правящей верхушки в более узком смысле слова), эффективное использование механизмов массового социально-психологического напряжения (увлечения, страха). То и другое трудно представить продуктами каких бы то ни было «технологических» разработок, в XX веке для подобных массовых экспериментов в разных странах (Россия, Германия, Испания и др.) требовались как минимум общенациональные катастрофы. Кроме того, общественные системы мобилизационного типа никогда не были способны к самовоспроизведению, т. е. к воспроизводству собственных социальных и «человеческих» компонентов. Поэтому мобилизационные общественно-политические системы имеют внутренне ограниченный лимит времени для существования.

Можно полагать, что в перспективе мобилизационные варианты (во множественном числе) имеют шансы на неполную и «импульсную», относительно кратковременную, реализацию.

Вариант доминирования реальной

личной харизмы в сложно организованном, дифференцированном и к тому же прагматическом обществе мог бы иметь какие-то шансы быть реализованным только в ситуации общенациональной (или даже общемировой) катастрофы такой силы, которая была бы способна разрушить всю институциональную и групповую общественную структуру. Катастрофы общенационального масштаба довольно редки, уникальны, поэтому трудно вообразимы.

При существующей на начало столетия расстановке мировых сил ситуация военного разгрома кажется исключенной, глобальные военные события второй половины века, скорее всего, связаны с развитием «китайского» или, что менее вероятно, «исламского» факторов, но сами эти факторы лет через 50 могут существенно трансформироваться. Несколько более вероятной представляется перспектива техногенной катастрофы, какого-нибудь супер-Чернобыля (ядерного, химического). В любом из поддающихся воображению «катастрофических» вариантов институциональная структура («социальная ткань») общества и мирового сообщества имеет шансы на сопротивление и восстановление.

Примерно по тем же причинам не кажется реальной для российского общества вариант неполитической, «духовной», пророческой харизмы. (Напомню, что, по М. Веберу, образец собственно харизматической личности – не Наполеон, а Лютер.) Фантом «духовного лидерства», с которым в XIX веке связывала свою миссию русская интеллигенция, в иных по своей природе общественных разломах – нынешних или будущих – перспективы очевидно не имеет.

«Либерализующие» варианты (тоже во множественном числе) означают не высвобождение, а реальное формирование институтов разделения властей, в том числе парламента и судебной системы, свободных от административного контроля, независимых гражданских организаций и т. д. Переход от нынешних деклараций к действительному существованию таких институтов гораздо сложнее и дольше, чем переход от тоталитарных лозунгов к либеральным декларациям. Весьма вероятно, что в рамки наступившего столетия, т. е. ближайших трех поколений, он не сможет уложиться, даже если допустить возможность непрерывного развития ситуации по одному варианту.

Скорее всего, человека XXI столетия в России ждут новые потрясения и повороты «курса» (не власти, но истории…), импульсы мобилизаций и промежутки преобладания либерализационных тенденций.

Что значит «человек обыкновенный»

В одной из коллективных работ ВЦИОМа, пытаясь представить сложность положения «советского» человека в постсоветский период, специфика которого еще была малопонятной, исследователи использовали такое объяснение: «После развала советской системы на поверхность вышел не сказочный богатырь, а человек, готовый приспосабливаться, чтобы выжить. Готовый декларировать свою приверженность демократии из отвращения к старой системе власти, но никак не приспособленный к демократическим институтам (да и не имеющий их). Готовый – так это было до недавнего времени – следовать в моменты эмоционального подъема за новыми лидерами в надежде на то, что они окажутся вождями, отцами и спасителями народа. (А потому, кстати, склонный довольно быстро от этих лидеров отворачиваться, если они таких надежд не оправдывают.) Готовый демонстрировать предпочтения рынку и приватизации, но лишь в малой степени приспособленный к самостоятельному экономическому поведению, и т. д. Из этой двойственности соткан мир человека советского, как внешний, так и внутренний» [48] .

Накопленный опыт исследований дает основания считать такую трактовку ситуации слишком примитивной, прежде всего, по своим методологическим посылкам. Стало очевидным, что человек советский в постсоветских условиях руководствуется не только стремлением выжить, сохраниться, будучи готовым приспособиться к пониженному уровню существования. Это еще и человек униженный, одержимый комплексами социальной, государственной, национальной неполноценности. Человек, склонный видеть за всеми неудачами происки «врагов», склонный искать виновных в развенчанных кумирах (Горбачеве, Ельцине, снова Горбачеве). Человек, «обиженный за державу», т. е. мучительно страдающий комплексом имперского самосознания при отсутствии империи. Человек, предельно уставший от беспорядка и «беспредела». На уровне деклараций он ценит свободы, демократию, плюрализм, но не склонен и пальцем пошевелить для их поддержки, особенно в трудный момент. Куда выше свобод он ставит порядок (хотя бы квазипорядок) и собственное благополучие, которое оказалось таким хрупким в эпоху перемен. И поэтому готов – по крайней мере, на время – поверить любому, кто пообещает навести порядок, пусть даже самым варварским образом. В особенности если новый лидер по стилю поведения отличается от давно дискредитированного в общественном мнении Б. Ельцина.