Ищите ветра в поле

Приходило в упадок крепкое хозяйство Никона Евсеевича Сыромятова. Так береза в сильную и долгую жару отсыхает где-нибудь на бугре. Сначала верхние листья сворачиваются в трубочки, потом нижние — хоть табак кроши из

них и кури. И береза уже не береза, а веник, в небо тычется с треском сучьев. Была у него сыроварня — катались, постукивались сырные шары. Приторговывал он ими на станции, а то зимой вез лесорубам. Так нет — построила местная власть свой сыродельный завод при совхозе «Коммунар», что в пяти верстах от Хомякова. Чередой побежали деревенские на молочный сливной пункт, как он стал называться. С ведрами, с бидонами наперегонки — выгоднее, как же, на пару ломаных грошей. Лучше сапоги сносят, чем переплатят копейку ему. Ух ты, японский бог, как любит повторять Никон Евсеевич дело и не дело. Зато теперь в сыроварне темень и сырость, как в болоте, — лягушек прорва наплодилась, мокрицы.

Есть у него молотилка. В двадцать втором году купил у разорившегося помещика. Американская, от Мак-Кормика. Возили мужики к сараю свои снопы, молотили под четыре лошади. Бежало зерно ручейком, бежали деньжата в карман Никону Евсеевичу. Не ахти сколько, но зато постоянно. Не замерзал, почитай, круглый год этот ручеек. Так нет — надоумились вдруг на сходе «лежкомовцы», как зовет их Никон Евсеевич, про себя конечно, да в уикземотдел — клянчить свою молотилку. Денег наскоблили, и вот тебе — стоит теперь в общественном сарае у пруда общественная молотилка. А машина Никона Евсеевича молчит, пылится, ржавеет. Придет к ней, точно к корове в хлев, обойдет, погладит холодные бока, эти выбитые крупно буквы, указывающие на владельца молотилки Мак-Кормика, скажет:

— Эх, черт, выплавил машину, а не знаешь, каково теперь мне с ней в Расее, в деревне Хомяково, в лесной да болотной глухомани. Эх ты, американец-капиталист!

Но и это бы ничего. Испортится молотилка — придут мужики к нему, не пропадать же зерну. И сыроварня — бог с ней. Но вот и землю собираются отобрать у Никона Евсеевича. За спекуляцию. Так пояснил на сходе землемер Демин. Объявил во всеуслышание. Мол, за спекуляцию клин Сыромятова отобрать и передать бедноте. На его, заправленном, значит, клину образуется широкое поле, а потом совместное товарищество.

Ух ты! Будто вилы в нутро Никону Евсеевичу. За что же так-то? Что же он — и взаправду спекулянт? А ведь как получился такой большой клин? Придет мужик, скинет шапку у порога: мол, возьми земличку, Никон Евсеевич. Надо заправлять, а навозу нет, в город ухожу на заработок. В «шестерки» там или в каменщики. Или в контору с карандашом за ухом. В грамотеи... А зарастет земля, жалко...

Зарастет и верно. Бурьян, он не дремлет. Он за один год выплеснет как лес.

— Сколько тебе за полосу? — спросит Никон Евсеевич.

— Пятерку.

— И двух рублей хватит, — ответит. И соглашается мужик — все же деньги, чем ничего. И получается, что посадит на этой бедняцкой земле картошку Никон Евсеевич, а по сельсоветскому учету земля эта не облагается налогом. Доход потому что с хозяйства низкий. Значит, аренда Никона Евсеевича, а налог бедняк не платит. Пусть и хитро, так ведь сами шли и кланялись. Теперь, значит, все эти клинья, как космы волос со лба ножницами.

Ух ты — так и торчат в нутре вилы по черенок. Вытянуть бы их с кишками. Схватится за живот — нет там никакого черенка, а только боль, точно стекла наелся. Там же на сходе сказано было землемером, что, мол, не совсем отнимают земли у Сыромятова. Коль захочет, пусть в общее поле идет со всеми. А не захочет — пусть у дальнего лога, у леса, берет полоску. Полоску с травой-белоусом, с дресвой или глиной, которая горазда только на русские печи, а не хлеб родить или там картошку с морковью.

От доброты этой деминской нет покоя. На-ка, приехал и милостиво разрешил в дальнем логу. С кем поделиться бедой, кому выплакаться в кафтан? Ан и некому. Люди вроде бы все сами по себе.

Жил Никон Евсеевич с дочкой Валентиной. Лицом приятна девка, глаза большие. И губы пухлы по-девчоночьи, и щеки румяны без натирок там из свеклы или моркови. А мешковата, неповоротлива, култыхает с боку на бок по-утиному. За мешковатость эту и до сих пор не нашелся парень для Валентины. Бывает она на деревенских

«сводах». Оденется богаче всех, в нарядах, что купчиха: при браслетах, кольцах, при серебряных застежках, в платье с двойным «газом» на груди. Сядет и ждет. А бабы деревенские зло шепчутся, за своих дочек беспокоятся, поругивают ее втихомолку: куда приперлась, сидела бы уж дома, не мозолила бы глаза. Слышит все это Валентина, и, когда возвращается домой, нет злее существа на свете, чем его дочка. Цепная собака — милое дело по сравнению с ней. Все швырком, все с руганью, все с визгом, хоть уши затыкай. Уткнется в подушку, вдруг завоет — фабричный гудок, а не девка. Потом затихнет, снова закултыхает по хозяйству. Жить-то надо, не вешаться из-за этого, что парни смотрят сквозь нее, как сквозь стекло. Была бы мать, может, и утешила. Но жена Никона, Анастасия, попала под случайный выстрел в гражданскую войну. На пожне ворошила сено, а проходящий кто-то пальнул из винтовки, положил бабу на сухое сено одной пулей. И за что? Почему? Так и не нашли того человека. Может, взамен мишени для тренировки выбрал он жену Никона Сыромятова?

Сам Никон Евсеевич в это время был в зеленом отряде у Чашинского озера. Собирался под водительством белогвардейского офицера Баранова идти даже на уездный город. Но хватило красному отряду одного пулемета, чтобы все это сборище разбежалось кто куда. Вернулся и Никон Евсеевич темной осенней ночью. Все ждал, что придут за ним и поведут в трибунал. Но обошлось. Соседям стал пояснять, что был он в Рыбинске и что помогал родне дранить крышу. А такое и правда было. Помогал брату Аникею подлатать дыры в крыше над амбаром. Держал Аникей постоялый двор при Талгском подворье с рестораном. Ну вот как-то и помог Никон Евсеевич ему. Теперь пояснял соседям об этом во всеуслышание. Знал кой-кто, где был Никон Евсеевич, но помалкивал: мало ли — власть была ненадежна еще, сегодня Ленин вверху, завтра Колчак придет. Молчали. Теперь вот хитрую «маневру» придумали власти. Чтобы сами жители друг на друга наговаривали. Мол, чистка. Мол, выявить чуждый элемент в обществе новом. И то тут, то там объявляются враги революции. То в одном селе бывший кондуктор с флота, шкурник и мордобоец, то стражник бывший, то жандарм или там урядник с полным набором царских медалей.

И страх поселился в душе Никона Евсеевича. Что и его за «зеленое» движение вытянут из Хомякова. А там докопаются до седьмого года. Выяснят, что служил он тогда в Риге, в малоярославском полку. И еще выяснят, что был он в той роте, что расстреливала однажды ночью восемь арестованных социалистов, принимавших участие в тюремном бунте. И был он в первом ряду, ефрейтор Сыромятов, верный служака, преданный царю и отечеству. Целил в какого-то с бородкой тощей. Падал социалист-революционер, переламываясь пополам, медленно, как лист осенний с дерева, когда нет ветра. Тогда быстро забылось. А вот теперь похожие на социалиста стали встречаться на улице, в уезде, на базаре. Чудится, кажется даже, что не жив ли он остался тогда?

И совсем ночи перестал спать, когда узнал, что допытывался о нем новый землемер Ванюшка Демин. Осведомлялся у начальника Шиндяковской волостной милиции Игната Никифоровича Хоромова. Как-то заехал Хоромов. Пил холодное молоко с погреба и говорил про тот разговор. Кто-то нанес Ванюшке, что был Сыромятов в «зеленом» движении. И что надо милиции по долгу службы проверить этот факт. Недоверчив был Хоромов, хоть и молоко пил у них. Принес свой реестр Никон Евсеевич, развернул перед начальником. А там есть и служба в красном запасном полку в Рыбинске, потом служба при охране артиллерийских складов тоже в Рыбинске. В девятнадцатом весной демобилизовали по болезни Сыромятова.

— Так что же это! — кричал Никон Евсеевич, потрясая реестром: — Меня, красноармейца, в один ряд с жандармом из села Кочерино! В один ряд, значит? А что был у Чашинского озера, так силком. Попробуй не пойди, коль ружье к затылку. Да и выстрела не сделали там, разбежались. Можно и свидетелей найти...

Говорил, а сам смотрел со страхом в толстое каменное лицо начальника волмилиции. Ну, скажет — а вспомни, как пил спирт из магазина, разграбленного в семнадцатом году в Рыбинске, как с Фокой Коромысловым, известным бандитом и контрреволюционером, угнал воз добра на Аникины хутора. Вспомни, как в деревне под Чашинским озером ходил по улице с дубиной и стучал в двери и окна тех домов, в которых жили семьи красноармейцев. Кричал на всю улицу — горлопан Никон Евсеевич по натуре по своей: