Ищите ветра в поле
Шрифт:
— А ну выходи, кто тут есть в красном шлеме!
Но не знал тех фактов начальник волмилиции. Допил молоко, вытер губы, сказал:
— Про Чашинское озеро я слыхивал. Верно, там никаких боев не было, подтверждаю...
И с тем уехал. Уехал, может, искать еще свидетелей жизни Сыромятова. Кто его знал. Мутилось в голове Никона Евсеевича, все валилось из рук. А ведь как славно учредилось время после гражданской войны, когда нэп наступил. В двадцать третьем стал он церковным старостой. Потом даже членом сельсовета. С председателем — дальней родней — одним окурком затягивались на заседаниях. Обсуждали международное положение, постройку мостов, помощь бедным. Но забурчали в Хомякове. Мол, что же это — нет победнее в правление советское. Да и председатель стал новый — Федька Волосников. Он председатель, он же и секретарь партийной ячейки. Вся власть в его руках... Только какая он власть — худородный мужичонко. На сходах лишь головой крутит. Поддакивает больше. А кричать начнет — сорвет с голоса петушком эдаким, смех кругом. Правильно слово «советская» не
Сам ушел из сельсовета, но дела сельсоветские держал зорко под своим глазом. Умел натравить одну сторону мужиков на другую. На собраниях сидел тихарем, но слово или два вставлял — не слова, а огонь в сухую солому. Начиналась вдруг на собрании ругань, а он посмеивался: давайте лайтесь веселей, передерите собачьи горла. Сам же целиком и полностью согласен с мнением Федора Волосникова. Как он, так и Сыромятов. Первый тянул руку, первый выносил одобрение политике на современном этапе. Да и на деле он целиком и полностью поддерживал новые порядки в деревне. Налог сельскохозяйственный, облагаемый по доходности с земли, платил вовремя, без упреков, как другие. Помогал школе дровами — сам ездил в лес и помощника своего, батрака, брал. Участвовал в займе Доброфлота, внес даже деньги на мировой пролетариат. Это — чтобы на деньги Никона Сыромятова началась такая же заваруха, как в России, от океана до океана — по всему миру. На хорошем счету был Никон Евсеевич и у волостного начальства. Как приедет в деревню, скажем, делопроизводитель Куликов, так ночевать к Сыромятову в дом. Стопочка самогона, чаек с вареньем, а то и пироги-преснухи с творогом отменно испечет для гостя Валентина. А застужен коль, так и липового меду, а при желании и баньку раскочегарит вмиг. Не раз посещал его Куликов. Деловой, скачущий быстро воробьиным скоком. Всегда с портфелем, в сапожищах грязных, в балахоне брезентовом от дождя. Всегда с утомленным лицом, синяками под глазами. Побегаешь, покачаешь из народа то заем, то налог, то деньги за скотину; то телку кому-нибудь из бедноты. То собрание по поводу международного положения; то разбор какого-нибудь кляузного дела. Отмахнется от просительницы на бегу: потом, бабка, потом. Послушаем, подумаем, решим... Это его любимые слова. Похлопает по плечу Никона Евсеевича, похвалит за помощь школе, за справность погашения всяких долгов государству, за лошадку, которую всегда даст Никон начальству, чтобы уехать из деревни. А тот ему в пояс, как батюшке или как раньше, бывало, земскому или уряднику. Отобьет поклон, а потом Трофиму гаркнет:
— Живо, Трошка, товарищу начальнику лошадку и пролетку.
Трофим — высокий, с бледным лицом, затканным белесой щетиной по подбородку, над губами, — со всех ног в конюшню. Знает, при начальстве если двигаться быстро не будешь, изматерит потом хозяин на чем свет стоит, а то и кулачище под нос сунет. Кулак у Никона Евсеевича мосласт, костист, опутан, как плетями хмеля, синими жилами.
Выкатит Трофим на пролетке, дрыгая длинными ногами, обутыми в лапти.
— Пожалте, — поклонится Никон Евсеевич. — До следующего раза милости прошу, снова пожалуйте...
Похлопает снова Куликов по плечу Никона Евсеевича, скажет, подумав:
— Вот все были бы такими сознательными в округе. Это было бы хорошо, Никон Евсеевич.
Поставит портфель между ног, ноги подожмет, воткнет колени в худую спину батрака — и покатил в волисполком, чтоб там «послушать, подумать, решить».
Не раз бывал у Сыромятова и Хоромов. Полный, грузный — дом трясется, когда он топает наверх по лестнице. Пыхтит — паровоз на путях словно бы. Голова накрыта густой без седины волосней. Покашливает в кулак, басит зычно и любит наставлять. Хлебом не корми, лишь бы показать, что он всех умнее, что он всех толковее. Поднимет палец и важно:
— В статье у товарища Луначарского что сказано: нам нужно крепить культуру на селе...
Это к примеру, конечно. Или же постукивая кулаком по столу перед окровавленным на религиозном празднике парнем:
— Твоя кровь, парень, нужна Советскому государству, как кровь защитника отечества, а ты льешь ее попусту, без всякой жалости. Может быть, ты хочешь быть донором, а? — добавит вкрадчиво. — Так я тебе дам справку тогда.
И кулаком еще раз по столу — так что побитый парень не знает, что и отвечать. Вроде в доноры советует и тут же кулаком. После, возвратившись в дом Никона Евсеевича на покой, скажет Хоромов, выпятив важно грудь:
— Я отобью у него охоту чесать кулаки о скулы. Почешет их о решетку тюрьмы — узнает каково.
Тоже, бывает, посидит за самоваром, соснет потом в одной из четырех комнат в двухэтажном доме (сияют желтизной смоленые стволы), окруженном, как часовыми, могучими липами. Комнату лучшую гостю, с видом на луга, на восход солнца. Образа быстренько завешаны, на стене — портрет Ленина в кепочке, с лукавым взглядом из-под козырька. Щурится вождь революции на Никона Сыромятова, на гостя из милиции волостной: мол, как это вы уживаетесь, братцы, здесь, под одной крышей? А еще висит на стене, возле пятнистого стекла трюмо, плакат о возрождении пролетарского воздушного флота. Спит начальник милиции, а над ним неслышно гудит огромный самолет с четырьмя моторами, шумит неслышно разрисованный устрашающе пропеллер. Подпись — красные и звонкие буквы: «Все, как один,
Спит спокойно, доверчиво посапывает толстым картофельным носом Хоромов — образцовый волостной начальник милиции. И не слышит, как не раз подходит к его изголовью хозяин дома, как, стиснув зубы, примеривает место на широком лбу. Место под приклад, под булыжник, под шкворень от телеги... Проснувшись, видит паточное лицо хозяина; почесывая обвислую грудь, принимается хвалить, как сладко ему спалось да какие сны привиделись...
Теперь что-то не заглядывает Игнат Никифорович. Не знак ли это? Да и всё теперь, как под откос телега, кувырком. Вон «язи» на реке разобрали — не велят губить заградами из ивы рыбу, народная, дескать, стала рыба эта, пропади она пропадом. Сельисполнителем угрожать вздумал Волосников. Антон Брюквин к нему на помогу подскочил тут же, первый советчик, первый нарком хомяковский. У него одна присказка:
— В Туркестане, в гражданскую, мы давно вывели таких разорителей...
Это он был в красноармейцах в Туркестане, воевал с басмачами, с атаманом Дутовым и теперь — дело и не дело — этого Дутова под нос, как фигу, сует.
А то вот еще приехала агитка из уезда. Грузовик, крытый брезентом. Вечером из репродуктора над деревней неслись песни, про Садко, про морского царя пел певец из этой горластой железной штуковины, привешенной на столбе. Потом говорил оратор какой-то про китайские сражения, про какого-то Фына, о предателе рабочего класса Чан Кай-ши. Стал говорить о самолетах, летящих в Москву отовсюду, вроде как с юга, с востока и с севера. Это в назидание Чемберлену. Вот, мол, глава капиталистов, смотри какая воздушная армия у нас. Ну, всего не переслушаешь. Ушел домой Никон от разахавшихся восторженно мужиков и баб. В церкви бы лучше грехи отмаливали, чем под этой трубой, «поющей по воздуху», чесать затылки от умиления. А утром снова пришел к избе-читальне, опять втиснулся в толпу. И увидел себя на плакате. Страшилище с костлявыми руками. Верно — худ Никон Сыромятов. Высок, худ, с волосней, раскиданной по вискам, над лбом густая проседь. Костляв, но не такие мощи, как на картинке. И лицо как лицо у всех в деревне, чисто всегда бритое, с крупным подбородком, с тяжелым носом, под который оставляет черточку усиков. Приучился к этим усикам-черточкам, когда служил в Риге в седьмом году. Вся казарма носила эти черточки, по-польски. Ну и он, ефрейтор Сыромятов. В то время даже красив был он: рослый, быстрый, аккуратный, в мундире, — верный царский служака. В поисках революционеров, бросающих бомбы в городовых, стреляющих из «Смит-Вессонов» в приставов, не было проворнее, чем ефрейтор Сыромятов со своим отделением солдат. Выловит такого боевика, разорвавшего бомбой очередного пристава или следователя, и волоком к начальству. Вытянется в струнку, руку к козырьку... Удостоен был почестями, премиями не раз, шубой, обмундированием.
А тут мощи и подпись: «Последний мироед в Хомякове большеземельник Никон Сыромятов». Боровиков Гоша подтолкнул Никона, шепнул:
— Ванька, поди, насоветовал так расписать, Никеша.
Сделал вид Никон Евсеевич, что не обиделся совсем. Даже посмеялся, покрутил головой направо и налево.
— Напрасно меня так-то, — ответил мирно. — Я как все. Я тоже трудовое крестьянство. Если Трофима держу, так по жалости. Сам он напросился ко мне. Капитолина, та приходящая к хозяйке. Коль землица лишняя, так сами вы мне ее отдавали. По жалости опять же брал на себя. Попашешь да покидаешь ее из стороны в сторону, эту лишнюю землицу. Они вот побросали. Кто на кордон, кто на железную дорогу, кто в слесари. А я — домач, на земле, не бросаю ее, гну спину. Так за что же это меня так жалить? Ну да пусть, — улыбался миролюбиво и прятал руки за спину, за длинный старомодный сюртук. До колен он ему, черный, с фалдами. Будто артист. А выменял у горожанки какой-то. В двадцать втором году. — Пускай потешатся. Ноне время такое. Молодым дозволено. В старое время родителям сказал бы, а те нарезали лозы да портки спустили бы. А сейчас что ж, комсомолия...
Вместе со всеми смотрел потом, как поют частушки агитчики из уезда, как пляшут они на лужке возле избы-читальни, взрывая пыль сапогами, ухая и высвистывая, как стадо очумевших от пекла телят. Улыбался тоже, хлопал в ладоши, по всему — был доволен. А дома царапнул с гвоздя ружье, пощелкал курком:
— В кого-нибудь влепить заряд...
Валентина, увидев, спросила даже:
— Уж не на охоту ли, батяня?
А то еще телке Федосьи Посоховой ноги перешиб. Повадилась телка срываться с цепи и метит всегда во владения Сыромятова. Нет бы во владения Федьки Волосникова, скажем, или его партийного советчика Брюквина. Метит к нему, к Сыромятову; мнет картошку, мнет и жует хлеба. Попросил раз, а Федосья: