Ищите ветра в поле
Шрифт:
— Им что, — проговорил вслух Никон Евсеевич и пошел к выходу.
— Похлебка на таганке, отец, — обернулась Валентина, не прекращая тереть стекла.
— В трактир, — буркнул, — чаю выкушаю. А ты полегче три, вывалишься на поперек дороги, на потеху зубастым... Ноне не столько работать, сколько скалить зубы горазды.
— Ай, самовар я, что ль, не поставлю? — удивилась Валентина, спустив юбку, свалившись грузно на пол. — Ай не долго, углей в жаровне полно. Хоть на десять самоваров.
— Да и потолковать надо...
Он перешел улицу, поднялся по трем широким, что нары, ступеням в трактир Кирилла. Народу было мало — то ли сено гребли,
— Что мух наплодил? — спросил Никон Евсеевич первым делом, забыв даже поздороваться. — Ишь развели. Иль заместо мяса в похлебку мужику?
— А что сделаю, — развел тот руками, — как зима, так есть липучки в лавке, а пришло лето — и нет нигде.
— Значит, для зимних мух готовят в кооперации эти липучки, — пошутил злобно Никон Евсеевич. Он увидел в углу зала сидящих за столом Федосью Посохову и ее двоюродного брата Евдокима. До революции был дьячком Евдоким, одно время служил даже в знаменитой Исаковской церкви. После революции отрекся от своего церковного сана, сидел переписчиком в дровяной конторке, потом на кирпичном заводе валял кирпичи, а сейчас вот болтался без дела по проселкам да деревням вроде нищего. Был сух, бел, с козлиной бородкой, весь какой-то острый. В легкой, застегнутой глухо рубахе, в лапоточках; стояла около стола суковатая палка, опора Евдокима в его странствиях. Он пил чай, отирая поминутно лицо красным платком, говорил что-то Федосье. Федосья, наряженная в сарафан, в платке, опущенном низко на глаза, макала в чай кусок ржаного хлеба, прикусывала его с осторожностью, оглядывая этот кусок, словно и не хлеб это был, а песочное пирожное за шесть копеек, что лежало на блюдце за стеклом стойки буфета. Не иначе как с братцем жаловаться снова ходили в волостную милицию. Не иначе. Все мало им. Поросюка отдал, положенные судом четыре рубля в месяц выплачивал почитай полгода. А сейчас беден стал Никон, нечем ему платить. Сколько раз уже переписывали его добро, сколько протоколов составлено. Сам Хоромов толковал бабе этой, что нечего взять, судя по описи, с Никона. Нет, всё ходят и жалятся. Совсем расстроился Никон Евсеевич.
— Дай мне баранок да сотку водки, — спросил он тихо. — Ну-ну... — добавил, уже мигнув приятельски: — Блюду советские законы. В чай водки налью. Никто не догадается, что нарушается торговля в твоем заведении, Кирилка.
Он взял тарелку, чайник, сотку сунул в карман и быстро прошел к столу.
— Здоровьица вам, — проговорил радушно, двигая поближе к ним тарелку с баранками. — Гляжу, — кивнул он на кусок хлеба, — что-то вы это — в трактире и за черным куском. Эва, отведайте-ка баранок, угощайтесь.
Он еще двинул тарелку, выхватив из кармана сотку, быстро налил в чашку Евдокиму. Налил и себе, хлебнул угарную черноту индийского чая, поморщился. Поднял повыше, кивнул Евдокиму: мол, давай подымай и ты...
— Глинтвейн. В Латвии, помню, пили такой. Водка с горячим чаем. От простуды первое дело...
— Это вы, сударь, напрасно тратитесь на нас, — произнес тихо Евдоким, отодвигая с брезгливостью чашку. Федосья вдруг перестала жевать корку и тупо уставилась в стол, точно выглядывала
— Я по-доброму к вам, — проворчал Никон Евсеевич, косясь на посетителей, которые, кончив жевать, стали прислушиваться к их разговору. И досада взяла Никона Евсеевича: кой черт заставил его лезть к этой нищете. Не ровня. У Посоховых вон в прошлом году крышу в бурю сорвало, так до сих пор кой-как снопами затыкана дыра, нет, поди, денег, чтобы дранки натесать. Про Евдокима и говорить нечего — все добро этот вот платок, что полотенце: и трется им, и сморкается, и ноги, может, тоже сушит им. Полотенце да палка, котомка с псалтырем. А он с ними на равных, потчует. Но уйти так просто, не высказав своего, он уже не мог, и потому, выпив водку, затемненную заваркой чая, заговорил приглушенно:
— А ты, Федосья, поди-ка, опять в волостную милицию бегала. Чтобы с меня последнюю шкуру стащили, с живого? Ведь была уже опись. Швейная машина — дочкина. Да корова дает всего семь кринок сейчас. Лошадку вот на торжище продам. Безлошадным останусь. А ты все ходишь — мало тебе поросюка на пять пудов да денег за полгода...
Федосья тут вытерла губы краем платка, только вздохнула. Бывший дьячок, подкинув бородку, с вызовом сказал:
— Она имеет право ходить и требовать. Суд постановил с тебя по четыре рубля в месяц, а ты поросюка да раза три денег дал и вроде как у попа на причащенье был, вроде как крест евангелия облобызал на отмоленье греха...
— Эт, — вскричал, не выдержав тут, Никон Евсеевич и бухнул даже кулаком по столу, да так, что трактирщик предупредительно постукал костями пальцев по буфету: мол, без скандала, Никон Евсеевич, знаю я тебя...
— Выходит, что я должен работать на вас до последней доски?
— Не на Федосью, — твердо и печально сказал Евдоким, — а на детей, как она одна, без мужика, погибшего за красную звезду на войне.
Вот теперь Федосья заплакала, кривя безобразно лицо, поджимая губы. Тут пора бы подниматься и уходить. Но бес не пускал, стреножил ноги, как у лошади на лугу, он требовал от Никона Евсеевича злобы и слов. И он сказал, чернея лицом, темнея душой:
— У меня жену убили на пожне. Хлопнули из винтаря, и нет ее уже восемь лет. Даже за телегой, на которой ее везли, не шел. Что же поделаешь, раз богом отмерена такая судьба нам всем.
Евдоким согнал с хлебных крошек мух ладошкой-лопаточкой и сказал спокойно:
— Заплатишь положенное все равно, Сыромятов. Не старые законы. Есть кому спросить, постучимся еще в партийный уездный комитет вон, к инструктору Дружинину, он-то уж разберется непременно. Партийцы простых людей в обиде не оставят.
— Твое-то дело какое, — вскричал озлобленно Никон Евсеевич, сверля глазами лицо бывшего дьячка. — Шел бы снова в церкву да ныл там псалмы, требы набивал в котомку. А то вон в монастыре у Семеновского монашки с игуменьей артель образовали, вроде коммуны. Вот и ты бы к ним на правах петуха... А то объявился правозаступник, лезешь не в свои дела.
Евдоким не отозвался, он оглянулся на буфетчика, может, хотел сменить чашку, в которой была налита водка. Никон Евсеевич тем временем добавил, угрюмея и наливаясь яростью, чувствуя, как эта ярость подымается откуда-то из живота по жилам, впивается в горло вроде здоровенного клеща: