Ищите ветра в поле
Шрифт:
— Зачем тебе золото, Фока? — спросил с угрюмым любопытством Никон Евсеевич. — Куда тебе оно при Советах? Живо с ним в каталажку. Не развернешься. За границу убечь с ним? Или же в Торгсин собрался?
— Не в Торгсин, — помотал весело головой Фока. — А так просто. К чему им золото. Все равно кто-то да пригреет. А я найду кому подарить.
Он покосился на дверь, и тут снова с тоской подумал Никон Евсеевич: эх, заварилась, значит, у них каша. Да и давно уже, может, заварилась. С того и сюда он правит всякий раз.
— Чего ты, Фока, сюда вновь? — не выдержал
— Думаешь, не забудут зла? — Фока покачал головой — хрип вырвался со словами: — И я не забуду тоже. А начальника бил по памяти. Тот оказался, в кожанке. Что отбирал у меня в восемнадцатом лошадей. Вошел на почту. Он сидит и смотрит на меня. Говорю ему: коль узнаешь, кто я, — твое счастье. Ему бы и сказать, мол, отбирал лошадей. Может, и пожалел бы. А он башкой затряс так, что фуражка слетела. И полез было к телефону, это, может, чтобы в милицию. Ну, я ему сначала в висок печатью. Печать поставил. Ну, дальше тебе незачем рассказывать.
Он вытер потное лицо, стул глухо щелкнул под ним. Вдруг снова как-то оживился, видимо, усилием прогнав из памяти того начальника в Морецком.
— Вот смотри ты, завара какая по всей Рассее. Пожары, кровь, пальба. Плач и ругань. Болото с гадами. А они живут и в ус не дуют эти старушенции. Как наседки на золоте. Чего доброго, золотое яйцо высидят, как в сказке-то...
Он уже тихо добавил:
— Хотел сразу, а напарника не нашел подходящего. Зинка отказался. Мол, слаб нервами стал. Мало ли, вдруг по «мокрой» придется работать... Отложил я это дело. А сейчас что же, ребятки подобрались — у бога кубышку вскроют и не чихнут, не то что.
Никон Евсеевич хохотнул, но пальцы невольно кинулись на лоб. Фока заметил это, и в голосе его зазвучала наставительность священника при отпущении:
— Не обидится твой бог, Никон, не тревожь себя. До бога разговоры мирян не доходят. Ни разговоры, ни молитвы. Создал людей и живите — плодитесь, гадьте друг друга, травите, убивайте, обманывайте, блудите... Ему на все это высоко смотреть. Хоть тыщи еще церквов вознесите на холмах. Хошь разом весь живой люд ложись под образами. Не высморкается даже сверху твой бог...
— Молиться перестали, и вот беззащитный народ, — вставил Никон Евсеевич. — Раньше начальник бога тоже боялся, совестился. Теперь начальник сам себе бог. Что хошь, то и творю. Вот и хотят потому мою землицу, Фока, заместо милостыни бедноте. Как в суму...
Фока качнул головой сочувственно, но думал о себе, о своем пути сюда, на Аникины хутора. И он сказал, теперь резко шаркая ладонью по щеке:
— Из Рыбинска поехал мать повидать, а в поезде встретил знакомых — Сахарка и Глушню. Тугой на уши Глушня, но парень что надо, при браунинге. Стреляет без предупреждения. Ну вот, только сошлись мы это в тамбуре, а в тамбур тип из сыскного. На казаха схожий мужичок. Свой документ нам сунул, потом с нас потребовал. Ну, предъявили мы ему свои «ксивы». Прочитал, вернул и даже «пожалуйста» сказал. А не поверил нам. По глазам по его собачьим понял,
Он помолчал, прибавил как-то угрожающе:
— Верно понял этот агент, что браунинг в кармане у Глушни, может, даже знает хорошо, что стреляет Глушня без предупреждения. Хорошо бы так вот всегда милиция смекала, что ее ждет. Привольно жилось бы блату...
— А где эти парни? — спросил испуганно Никон Евсеевич и невольно оглядел комнату, невольно прислушался.
— В лесу, возле Ферапонта. Там сидят и ждут меня. Водки иль самогону ждут. Найдешь?
— Откуда у меня. Самогону нет, все аппараты выбил Хоромов в округе. Разве что у Кирьки в трактире. Так деньги нужны.
Фока сунул руку в карман, выложил на стол бумажные деньги, грудку металлических монет.
— Заглянули к утру сегодня в Марфинскую церковь...
— Эт божье, чай, дело, — осудил Никон Евсеевич и перекрестился. Фока почмокал губами:
— Не разорится отец Иероним. А парням надо пить и есть. В кооперативе кроме этой английской ничего нет. Ты вот что — купишь водки и завтра к вечерку принеси к Ферапонтову займищу. Часов в девять, ждать буду там. Понял? Выпьем и дальше, уходить надо.
— Что же не сегодня? — так и вырвалось. Фока засмеялся и, помолчав, ответил:
— Погостить, чай. Не прогонишь?
— Зачем это? — хмуро буркнул Никон Евсеевич.
— Ну и спасибо.
Фока налил в стаканы вина, протянул хозяину дома, и тот, хлебнув, с какой-то шальной оторопью заговорил опять про свое:
— А у нас тут такое дело — на широкое поле всех гонят. Земли в один клин. Что получше — бедноте, рядом, значит, с деревней. Что похуже — нам, это мироедам, значит. Ванюшка Демин смуту такую затеял. Не слышал такого? Из Суслонова...
— Нет, не слыхал...
Фока выпил, стал ковырять мясо, а оно не поддавалось, и он воскликнул:
— Ух ты, черт, вроде замка навесного.
Зажевав кусок, уже равнодушно и опять наставительно заговорил:
— А чего тебе землица? Мылить шею? Бросай все и в город. Купи дом с огородом, в кондукторы поступишь. Живи на здоровье. Эко дело. Я с девятнадцатого без земли, да живу, ничего.
— Земля — ладно, — зашептал Никон Евсеевич. — Мало этого Ванюшке. Кто-то шепнул ему, видать, про отряд у Чашинского озера. И околачивает Ванюшка пороги милиции, а может, и гепеу. Это, чтобы меня допросили. А начнут копать — откопают, сам знаешь...
Фока открыл зубы, ровные, точно приглаженные напильником:
— Как вино даровое мы пили в Рыбинске? Да еще даровое добро увозили на санях на Аникины хутора в ту зиму, в семнадцатом? Двоих тогда расстреляли как мародеров. А мы ничего. К утру вернулись, лошадку на место и в казарму. И сошло...
— Зина Кульков был взводный, — припомнил Никон Евсеевич, вот сейчас чему-то улыбнувшись. — Затолкал на нары. Мол, нишкните.
Он опустил голову и жадно втянул ноздрями воздух, челюсти вдруг сомкнулись, как стальные защелки.