Искатели
Шрифт:
— Чуешь, какой я хороший? Зачем нам спорить из-за таких пустяков. Сам понимаешь, приехал к тебе клиент, просит мощность, ты ему про клуб. Он уступает — значит, и ты должен уступить. Подписывай, пожалуйста.
Дмитрий Алексеевич рассмеялся, пригрозил пальцем:
— Чей хлеб ем, того и песенку пою?
Речь шла о дополнительной электрической мощности комбинату. Дмитрий Алексеевич доказывал, что мощность увеличить нельзя. Электрохозяйство комбината запущено, на подстанции стоит старое, изношенное оборудование.
— Пойми ты, чудак в любую минуту у тебя и
— Слушай, а может, действительно проживем?
— Психология временщика.
— Послушай, дорогой, ты меня обижаешь, — сказал Ираклий Григорьевич, добродушный блеск его глаз погас. — Нехорошо. Не хороший намек. — Он стал говорить с резким акцентом. — Ты знаешь, какое я задание получил? Кровь из носу, а выпустить вдвое больше. Твоей жене штапель нужен? Шелк нужен? Всем нужно. Мне впору успеть станки установить. Новую подстанцию, новый кабель прокладывать — с очень большим удовольствием. Как станет посвободнее — пожалуйста.
— А когда у нас бывает посвободнее? Ираклий Григорьевич понимающе усмехнулся:
— То-то и оно, что не бывает.
Он опечаленно подергал себя за кончик тонкого хищного носа, но в следующую минуту как ни в чем не бывало лихо хлопнул себя по коленкам.
— Хочешь, открою тебе секрет? — Он таинственно понизил голос. — Одному тебе, пользуйся моей добротой. У меня теория такая: если новая техника нужна, она сама пробьет себе дорогу, как бы я ни сопротивлялся ей. Я вроде фильтра. То, что преодолеет меня, заслуживает право на существование.
Диалектику помнишь? Новое рождается в борьбе со старым. Так вот я — это старое, без которого не родиться новому.
— Силен, — признал Дмитрий Алексеевич, и оба расхохотались.
Дмитрий Алексеевич смеялся и вспоминал, где он недавно слышал подобные слова или что-то похожее. От кого? При каких обстоятельствах?
Смех, как хорошая смазка, помог Ираклию Григорьевичу подъехать к разговору о мощности с другого бока:
— Прямо заявляю — не дашь мощности, буду с тобою драться. Через горком, министерство. Охота тебе связываться?
— Допустим, я тебе дам мощность, — сказал Дмитрий Алексеевич, осматривая чернильный прибор, бумаги, карандаши, словно разыскивая что-то. — Ты немедленно поставишь новые станки, включишь. Кабель хлоп — и пробился.
Резервного нет. Пока повреждение найдут — половина цехов будет стоять. Что тогда?
Ираклий Григорьевич махнул рукой, плюнул через плечо:
— Типун тебе на язык! Пожалуйста, не шути. Конечно, я иду на риск…
При слове «риск» Дмитрию Алексеевичу показалось, что вот-вот вспомнит, кто говорил так про новую технику, и опять сбил мысли этот вымогатель.
Дмитрий Алексеевич аж крякнул с досады.
Ираклий Григорьевич не сдавался. С неподдельной жалостью к самому себе он описал, как встретят его требование на кабель и новую подстанцию в министерстве.
— Скажут — спекулируешь
Завтра тебе пришлю. Освободился он у меня.
«Сейчас я тебя проучу, взяточник», — улыбаясь, подумал Дмитрий Алексеевич.
— Вот спасибо, Ираклий Григорьевич, — поклонился он. Приятно иметь дело с человеком отзывчивым… несмотря ни на что. Нет в тебе этакого барышнического душка: я — вам, а вы — нам…
Он умолк, хотя знал, что Ираклий Григорьевич ожидает продолжения.
Убедившись, что продолжения не будет, Ираклий Григорьевич с натугой сказал:
— Да, конечно. Пришлю… Значит, встречаемся в горкоме?
Дмитрий Алексеевич кивнул.
— А может, все-таки дашь мощность?
— И не надейся.
Теперь, когда все было кончено, не имело смысла сердиться. Каждый из них понимал это и даже сочувствовал другому.
— Приехать бы домой, книжку почитать по новым станкам, — сказал, прощаясь, Ираклий Григорьевич, — так нет, придется писать на тебя жалобу. А ты говоришь, новой техникой заниматься.
Оставшись один, Дмитрий Алексеевич долго смотрел на пустое кресло, где только что сидел Ираклий Григорьевич. Часы пробили девять. Он вздохнул, вытащил из корзинки отложенные бумаги. Взгляд его упал на лиловую папку…
Так вот в чем дело! Вот откуда это ощущение слышанного. Почти те же доводы он, Дмитрий Алексеевич, приводил в споре с Лобановым.
А сейчас чужие губы произносили их с такой же легкостью: «Риск…», «Само пробьется…».
Он переводил глаза с папки на стопку бумаг и обратно. Взял папку, зачем- то взвесил ее в руке, швырнул в сторону. Фильтр… диалектика! Шутник этот Ираклий. Однако, как он тут ни вышучивался, он на самом деле фильтр.
Дмитрий Алексеевич придвинул бумаги, взял карандаш. Сколько раз просил эту новую: не умеете чинить карандаши — не беритесь. Была Цветкова — был порядок. Отпустил к Лобанову, теперь… А черт, опять сломался… Да, Лобанов. Подумаешь, теоретик…
Дмитрий Алексеевич решительно оделся, погасил свет, дошел до дверей, постоял, вернулся, взял со стола папку.
Всю дорогу в машине он молчал, закрыв глаза; шофер решил, что начальство дремлет, но, когда проезжали мимо школы, Дмитрий Алексеевич ворчливо сказал:
— Чего не гудишь? Детей жалей, а не аккумуляторы.
За ужином он оставался мрачным, неразговорчивым и, не допив чая, ушел к себе в кабинет.
Раскрыв папку, он стал небрежно перелистывать рукопись, Почерк-то, почерк! Как будто этого Лобанова лихорадка трясла. Схемы какие-то кривые, уже по внешнему виду можно представить, что это за работа. А самоуверенности — «локатор дает принципиально новое решение…». Бред! Так и знал. Откуда взялась такая точность? Собачий бред!