Искра жизни. Последняя остановка.
Шрифт:
Это слово шепотом пронеслось вдоль колонны. Беженцы! Немецкие беженцы! Des refugies allemands! [3] После того, как несколько лет они одерживали победы в Европе и гнали людей впереди себя, теперь в собственной стране им была уготована роль изгоев. Это казалось немыслимым, но это соответствовало действительности.
Женщины, дети, старики тащили пакеты, ручные сумки и чемоданы. Некоторые тянули маленькие тележки, на которые был погружен их скарб. Они брели друг за другом беспорядочной и угрюмой толпой.
3
Немецкие
Обе колонны почти поравнялись друг с другом. Мгновенно стало очень тихо. Слышно было только шарканье ног. И вдруг, даже не перекинувшись взглядом, заключенные преобразились. Казалось, кто-то отдал безмолвный приказ всем этим до смерти уставшим, изможденным, голодным людям, словно какая-то искра воспламенила их кровь, встряхнула мозг, расправила мышцы. Только что спотыкавшаяся колонна зашагала маршем. Головы распрямились, лица посуровели и в глазах засветилась жизнь.
— Пустите меня, — проговорил Гольдштейн.
— Что за чушь!
— Пустите меня! Хотя бы пока они не пройдут!
Его отпустили. Он пошатнулся, стиснул зубы и чуть не упал. Левинский и Вернер подставили плечи, сжатый ими с обеих сторон, Гольдштейн зашагал сам. Запрокинув голову, тяжело дыша, он шел сам, без поддержки.
Шаркавшие ногами узники теперь зашагали в ногу. Вместе с ними маршировало отделение бельгийцев и французов, а также небольшая группа поляков.
Колонны поравнялись. Немцы направлялись в окрестные селения, куда добраться на поезде было невозможно. Колонной руководило несколько гражданских лиц с повязками штурмовиков. Кое-кто из детей плакал. Мужчины пристально смотрели перед собой.
— Так вот нам пришлось бежать из Варшавы, — тихо прошептал поляк за спиной Левинского.
— А нам из Льежа, — добавил бельгиец.
— А нам точно так же из Парижа.
— Нам было намного тяжелее. Несравненно. И гнали нас по-другому.
Они едва ли ощущали чувство реванша. Или ненависти. Женщины и дети везде одинаковые, и обычно чаще всего преследуют не тех, кто виноват, а тех, кто ни в чем не повинен. В этой уставшей массе наверняка было много таких, кто не желал и сознательно не делал ничего бесчеловечного. У заключенных было только чувство гигантской обезличенной несправедливости, которое возникло в тот самый момент, когда поравнялись обе колонны. Совершилось и почти удалось злодеяние в мировом масштабе: закон жизни отдан на поругание, исхлестан бичом, сожжен огнем; разбой стал нормой, убийство — благодетелью, террор — законным деянием, И теперь, именно в этот момент, четыреста жертв произвола неожиданно осознали: «Все, с них довольно!» И маятник резко качнулся Они почувствовали, что речь идет о спасении не только отдельных стран и народов; на карту поставлен закон самой жизни, ее заветы, у которых было много названий, и самое простое и древнее — это Бог. А это означало — и человек.
И вот колонна беженцев миновала колонну заключенных. Казалось, что на несколько минут беженцы стали заключенными, а заключенные — свободными людьми.
Колонну замыкали две доверху груженные поклажей телеги, в которые были запряжены сивые лошади. Эсэсовцы нервно бегали вдоль колонны взад и вперед, стараясь уловить какой-либо взгляд или слово. Однако ничего не происходило. Колонна молчаливо шагала дальше, и скоро ноги снова стали шаркать, снова
Лагерный оркестр уже ждал у ворот. Играл марш «Фридрих, король». За музыкантами стояла группа эсэсовцев и второй начальник лагеря. Заключенные стали маршировать.
— Носок вперед! Направо, равняйсь!
Коммандос по корчеванию деревьев еще не вернулась в лагерь.
— Смирно! Пересчитайсь!
Они пересчитались. Левинский и Вернер наблюдали за вторым начальником лагеря. Прогибаясь в коленях, он кричал: «Личный обыск! Первая группа — шаг вперед!»
Осторожно завернутые в тряпки части оружия стали передавать назад к Гольдштейну. Левинский почувствовал, как вдруг покатились по спине капельки пота.
Шарфюрер СС Гюнтер Штейнбреннер, который стоял, как овчарка в карауле, услышал какой-то шорох и, расталкивая других, бросился к Гольдштейну. Вернер сжал губы. Если сейчас вещи не дошли до Мюнцера или Рамме, всему конец. Но прежде, чем Штейнбреннер приблизился, Гольдштейн повалился на землю. Эсэсовец ткнул его под ребро.
— А ну, подымайся, сволочь!
Гольдштейн попробовал встать, поднялся на колени, выпрямился и застонал, изо рта выступила пена, и он повалился снова.
Штейнбреннер видел серое лицо и закатившиеся глаза и еще раз ткнул Гольдштейна ногой; прикинул, а не поднести ли под нос горящую спичку, чтобы привести его в чувство. Но потом вспомнил, что недавно залепил пощечину мертвецу, из-за чего над ним смеялись его товарищи. Еще раз такое не должно повториться. Поэтому, что-то пробурчав, он вернулся на свое место.
— Что? — спросил второй начальник лагеря старшего коммандос скучным голосом. — Значит, эти не с военного завода?
— Нет. Эти из коммандос по расчистке развалин.
— А где же остальные?
— Как раз поднимаются в гору, — сказал обершарфюрер СС, возглавлявший коммандос.
— Ну ладно. Этих дураков обыскивать не надо. А ну, разойдись!
— Первая группа назад, шагом марш! — скомандовал обершарфюрер. — Коммандос, смирно! Налево, шагом марш!
Гольдштейн поднялся с земли. Он шатался, но ему удалось остаться в группе.
— Выбросил? — спросил Вернер почти беззвучно, увидев рядом с собой голову Гольдштейна.
— Нет.
— На самом деле?
Они встали в строй. Эсэсовцев они больше не интересовали. Сзади стояла колонна с военного завода. Ее проверили с особой тщательностью.
— У кого вещи? — спросил Вернер. — У Рамме?
— У меня.
Они подошли маршем к месту переклички и построились.
— А если бы ты больше не смог подняться на ноги? — спросил Левинский. — Как ты незаметно все передал бы нам?
— Я все равно поднялся бы.
— Это как?
Гольдштейн улыбнулся.
— Когда-то хотел стать артистом.
— Ты все это разыграл?
— Не все. Только самую последнюю часть.
— Пену у рта тоже?
— Это школьные трюки.
— Тем не менее это надо было передать дальше. Почему? Почему ты оставил?
— Я объяснил раньше.
— Внимание, — прошептал Вернер. — Эсэсовец!
Они вытянулись по стойке «смирно».
XI