Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

Машина ждала его снаружи. Нойбауэр расправил плечи.

— К новому дому партии, Альфред. Дорога туда свободна?

— Если только в объезд города.

— Хорошо. Поехали вокруг.

Машина развернулась. Нойбауэр посмотрел на шофера.

— Что-нибудь случилось, Альфред?

— Мать у меня погибла.

Нойбауэр как-то неуютно заерзал. Вот ведь как! Сто тридцать тысяч марок, вопли Зельмы, а сейчас еще говорить слова утешения.

— Мои соболезнования, Альфред, — произнес он скупо и по-военному, словно исполняя формальность, — Сволочи! Убийцы женщин

и детей.

— Мы их тоже бомбили, — сказал Альфред, глядя перед собой на дорогу. — Вначале. Я был при этом. В Варшаве, Роттердаму и Ковентри. До того как получил ранение и был комиссован.

Нойбауэр удивленно посмотрел на него. Что сегодня за наваждение? Сначала Зельма, а теперь вот шофер! Может, все разваливается?

— Это не то же самое, Альфред, — сказал он, — Нечто совершенно иное. То диктовалось стратегической необходимостью. А это — чистое убийство.

Альфред ничего не ответил. Размышляя о своей матери, о Варшаве, — Роттердаме и Ковентри, о жирном маршале немецкой люфтваффе, он резко повернул машину за угол.

— Так нельзя думать, Альфред. Это уже почти государственная измена! Конечно, это можно понять в минуту вашей скорби, но так думать запрещено. Будем считать, что я этого не слышал. Приказ есть приказ, и для нашей совести этого достаточно. Раскаяние — это не для немцев. И так думать — ошибка. Уж фюрер-то знает, что делает! Мы следуем за ним, и все тут. Мы отомстим этим военным преступникам. Вдвойне и втройне! С помощью нашего секретного оружия! Мы их положим на лопатки! Уже сейчас мы днем и ночью обстреливаем Англию нашими снарядами Фау-1. Всем тем новым оружием, которое у нас есть, мы превратим весь остров в пепел. И Америку в том числе! Им придется за все заплатить! Вдвойне и втройне! Вдвойне и втройне! — повторил Нойбауэр с твердостью в голосе, уже сам почти уверовав в то, что говорил.

Нойбауэр достал из кожаного портсигара сигару и откусил кончик. Он хотел продолжить свои аргументы, вдруг ощутив в этом большую потребность, но осекся, увидев сжатые губы Альфреда. «Кому тут до меня дело, — подумал он — Каждому сейчас только до себя. Поеду-ка я лучше в свой сад за городом. Кролики, мягкие и пушистые, с красными глазами в сумерках. Он еще мальчишкой всегда хотел завести кроликов, но отец был против. Только теперь он стал их обладателем. Запах сена и шкурок и свежей листвы. Сознание мальчишеских воспоминаний. Забытые сны. Иногда жуткое ощущение одиночества. Сто тридцать тысяч марок. В детстве у него только раз было семьдесят пять пфенингов в кармане, да и те через два дня стащили».

В небо взлетал один огненный сноп за другим. Это был старый город, горевший, как солома, а сплошь деревянные дома отражались в воде, словно горела река.

Ветераны, которые могли передвигаться, сидели на корточках, сбившись в черную кучку перед бараком. В красной темноте можно было видеть, что пулеметные гнезда зияли пустотой. Огонь сверкал даже в глазах мертвецов, лежавших штабелями. Мягкий сероватый слой облаков был окрашен, как оперение фламинго.

Внимание Пятьсот девятого привлекло едва слышное шарканье. Левинский

оторвал лицо от земли. Пятьсот девятый глубоко вздохнул и выпрямился. Он ждал этого мига с тех пор, как снова мог ползать. Пятьсот девятый мог бы и сидеть, но встал, желая показать Левинскому, что не калека и в состоянии ходить.

— Значит, все снова наладилось? — спросил Левинский.

— Конечно. Так легко нас не сломать.

Левинский кивнул.

— Мы можем где-нибудь поговорить?

Они обошли груду мертвецов с другой стороны. Левинский быстро осмотрелся.

— Охранники у вас еще не вернулись…

— Здесь охранять-то нечего. У нас никому и в голову не придет бежать.

— Я как раз это имею в виду. А ночью вас не проверяют?

— Практически нет.

— А днем эсэсовцы часто заглядывают в бараки?

— Почти никогда. Боятся вшей, дизентерии и тифа.

— А старший по блоку?

— Он приходит только на перекличку. Ему на нас наплевать.

— Как его зовут?

— Больте. Шарфюрер.

Левинский кивнул.

— Старосты блоков не спят вместе со всеми в бараках?

— Только старшие по помещению. Ваш-то как?

— Да ты только что с ним говорил. Зовут Бергер. Лучше его не найти.

— Это врач, который сейчас работает в крематории?

— Да. Я вижу, ты все знаешь.

— Мы навели справки. Кто у вас староста блока?

— Хандке. Зеленый. Несколько дней назад он у нас одного на смерть затоптал.

— Шарф?

— Нет. Гамайн. Но он мало что о нас знает. Боится чем-нибудь заразиться. Знаком только с некоторыми из нас. Столько лиц мелькает. Старший по блоку знает еще меньше. Контроль возлагается на старост по помещениям. Здесь можно делать что угодно. Тебя это интересовало, а?

— Да, я хотел услышать именно это. Ты меня понял — Левинский с удивлением посмотрел на красный треугольник на робе Пятьсот девятого. Для него это было неожиданностью.

— Коммунист? — спросил он.

Пятьсот девятый покачал головой.

— Социал-демократ?

— Нет.

— Кто ж тогда? Кем-то ты ведь должен быть.

Пятьсот девятый поднял взгляд. Кожа вокруг глаз еще оставалась выцветшей от кровоподтеков. От этого глаза казались светлее обычного; почти прозрачные, они блестели в свете огня, словно не имели отношения к темному избитому лицу.

— Кусочком человеческой плоти, если угодно.

— Что?

— Да ладно. Так просто.

Левинский на мгновение оторопел.

— Ах, какой идеалист, — проговорил он с налетом добродушного презрения. — Ну ладно, как скажешь. Если только мы сможем на вас положиться.

— Сможете. На нашу группу. Те, что там сидят. Они дольше всех здесь — Пятьсот девятый поморщился — Ветераны.

— А остальные?

— Тоже можно не сомневаться. Мусульмане. Надежные, как покойники. Дай им только кусок жратвы да возможность умереть лежа. У них нет силы для предательства.

Левинский посмотрел на Пятьсот девятого.

— Значит, кого-нибудь у вас можно спрятать, по крайней мере, на несколько дней? Это не бросится в глаза?