Искра жизни. Последняя остановка.

Ремарк Эрих Мария

— Я еще не мертв, старик, — проговорил он через плечо— Вполне живой. Прекрати свою молитву.

— Он не молится, — сказал Бухер.

Пятьсот девятый больше не прислушивался. В своей Жизни ему довелось познать многие страхи; он знал беспросветный моллюскообразный страх нескончаемого заключения, глубокий мимолетный страх перед собственным отчаянием — он все это познал и все это прошел; да, он знал это, но он имел представление и о другом, самом главном, и он знал, что это уже на пороге: страх страхов, великий страх перед смертью. Он несколько лет был лишен этого ощущения, вера в то, что

этот страх никогда больше не найдет его, никогда не завладеет им, что он растворился в безысходности, в постоянной близости смерти и в абсолютном безразличии. Даже когда они с Бухером направлялись в канцелярию, он не ощущал этого. Но теперь он чувствовал ледяные капли этого страха в своих позвонках и понимал, что это так и есть, ибо он снова обрел надежду, он ощущал этот страх, который представал в его восприятии как лед, пустота, распад и беззвучный крик Упершись ладонями в землю, он смотрел прямо перед собой. Над ним уже было не небо, а сосущий смертельный ужас! Где тут место для жизни? Где сладкие звуки роста? Где почки? Где это, нежное эхо надежды? Сверкая и угасая в горькой агонии, прошипела последняя жалкая искра надежды, гнетуще тяжелым замер мир в падении и страхе.

Бормотание. Куда делось бормотание? От него не осталось и следа. Пятьсот девятый очень медленно поднял руку. Он медлил, прежде чем раскрыть ладонь, словно в ней лежал алмаз, превращающийся в обычный уголь. Он расслабил пальцы и несколько раз вздохнул воздух, прежде чем взглянуть на бледные линии, определявшие его судьбу.

Тридцать пять минут. Тридцать пять! На пять минут больше, чем он рассчитывал. На пять больше; пять драгоценных, важных минут. Не исключено, что на донесение в политическом отделе понадобилось на пять минут больше, а может, больше времени.

Еще семь минут. Пятьсот девятый сидел неподвижно. Сделав вдох, он почувствовал, что дышит. Пока ничего не было слышно. Никаких шагов, никакого звона, никаких голосов. Небо снова появилось и отступило. Оно уже не казалось черной давящей массой из могильных облаков. Мало-помалу разгуливался ветер.

Двадцать минут. Тридцать. Кто-то застонал у него за спиной. Просветлело небо. Оно словно расширилось. Опять зазвучало эхо, потом далекое-предалекое биение сердца, едва слышная пульсация и затем по нарастающей: эхо в эхо, ладони, которые снова ощутили себя, искра, которая не погасла и продолжала тлеть, но разгоралась сильнее, чем прежде. Несколько сильнее. И это «несколько» было продиктовано страхом. Из обессилевшей левой руки выпали часы.

— Может быть… — прошептал Лебенталь из-за спины Пятьсот девятого и замолчал, испуганный и суеверный.

Время вдруг перестало быть. Оно растеклось. Растеклось во все стороны. Вода времени, расплескиваясь, стекала по откосам холма. Его нисколько не поразило, что Бергер поднял с земли часы и сказал: «Час десять минут. Сегодня уже ничего не будет. Может быть, никогда, Пятьсот девятый. Может, он все это уже продумал».

— Да, — ответил Розен.

Пятьсот девятый обернулся.

— Лео, девушки сегодня вечером не придут?

Лебенталь уставился на него.

— Ты размышляешь сейчас об этом?

— Да.

«О чем же еще, — подумалось Пятьсот девятому. — Обо всем, что избавляет меня от этого

страха, от которого кости превращаются в желатин».

— У нас есть деньги. Я предложил Хандке только двадцать марок.

— Ты предложил ему только двадцать марок? — спросил недоверчиво Лебенталь.

— Да. Двадцать или сорок, какая разница. Если он захочет, то возьмет, и баста. Тогда уже все равно, двадцать это или сорок.

— А если он завтра придет?

— Если придет, получит свои двадцать марок. Если он на меня донес, явится СС. Тогда деньги мне вообще не понадобятся.

— Не донес он на тебя, — сказал Розен — Наверняка. А деньги он возьмет.

Лебенталь успокоился.

— Оставь себе эти деньги, — проговорил он — На сегодняшний вечер с меня хватит.

Он увидел, как Пятьсот девятый сделал какой-то жест.

— Не нужно мне это, — резко проговорил он. — С меня хватит. Оставь меня в покое.

Пятьсот девятый медленно выпрямился. Пока сидел, у него было такое ощущение, что ему уже никогда не встать, а его кости, действительно, превратились в желатин. Он пошевелил руками и ногами. Бергер последовал за ним. Некоторое время они молчали.

— Эфраим, — проговорил Пятьсот девятый — Ты веришь, что мы когда-нибудь снова избавимся от страха?

— Это было так плохо?

— Так плохо, как никогда.

— Это было плохо, потому что ты дольше всех в живых, — сказал Бергер.

— Ты так думаешь?

— Да. Мы все стали другими.

— Может быть. Но избавимся ли мы когда-нибудь от страха в нашей жизни?

— Трудно сказать. От такого страха, да. То был разумный страх. Оправданный. Другой страх — он постоянный, страх концлагерный — об этом я ничего не могу сказать. В общем, это Все равно. Пока нам следует думать только о завтрашнем дне. О завтра и о Хандке.

— Об этом мне думать как раз не хочется, — проговорил Пятьсот девятый.

XIII

Бергер направлялся в крематорий. Рядом с ним шагала группа из шести человек. Он знал одного из них. Это был адвокат Моссе. В 1932 году он как представитель истца, подавшего дополнительный иск, участвовал в процессе по обвинению двух нацистов в убийстве. Нацисты были оправданы, а Моссе после прихода Гитлера к власти сразу был отправлен в концлагерь. Бергер не видел его с тех пор, как оказался в Малом лагере, но сразу же узнал, потому что Моссе носил очки, в которых было только одно стекло. Второе ему не требовалось, так как у него остался только один глаз: другой выжгли сигаретой в 1933 году в отместку за участие в том самом процессе.

Моссе шел по внешней стороне.

— Куда? — спросил его Бергер, не пошевелив губами.

— В крематорий. На работу.

Группа прошагала мимо. Теперь Бергер увидел, что знает еще одного. Бреде, секретарь социал-демократической партии. Ему вдруг вспомнилось, что все шестеро были политическими заключенными. За ними с зеленым уголком уголовников следовал специально выделенный дежурный. Он насвистывал какую-то мелодию. Бергер вспомнил, что это был шлягер из какой-то старой оперетты. Автоматически вспомнились слова: «Прощай же, маленькая фея в трубке, когда увидимся мы вновь?»