Искры на воде (сборник)
Шрифт:
Фёдор вошёл в дом. Мать сидела у окна. Смотрела куда-то вдаль, о чём-то думала.
— Мама, ты чего?
— Ты просто герой, — сказала она и улыбнулась. — Защитник.
— Просто так получилось, — смутился он.
— У хороших мужчин всегда любое хорошее дело — случайность. Не к добру это. Ох, не к добру. Медведь сам во двор пришёл.
— Подранок это.
— Подранки в лесу караулят, а в дом не пойдут. Плохая примета. Сынок, готовиться будем, учиться надо ехать. Ручкины обещали помочь устроиться.
— Хорошо. Я буду готовиться.
—
— Какой большой стал, не достать.
29
Конец июля выдался дождливым. Половина сена была скошена, другая стояла нетронутая. По утрам вставало солнце, предвещая хороший день, но в обед, когда подходило время переворачивать скошенные валки, вдруг натягивало тучку. Кратковременный, на четверть часа, небольшой дождик портил всё дело. День проходил насмарку, одно слово — сеногной. Но старались ловить момент, ставить копны. Завершать сенокос пришлось долго, только к середине августа кое-как управились.
С тяжелым сердцем ехал Егор домой, вчера он отправил жену с сыном в Иркутск. Ручкин, как и обещал, написал письмо, в котором сообщал, что всё готово, пусть Настя с Фёдором выезжают. Училища есть всякие, можно выбирать, от военных до разных гражданских. Собирались недолго. В Тайшете узнали страшную новость: началась война.
— Видишь, и случилось беда, — сказала Настя. — Давно надвигалась. Что делать будем? Поедем или вернёмся?
Егор обнял жену, потом посмотрел ей в глаза и сказал:
— Настенька, надо ехать. Потом будет возможность или нет, кто знает. А война? Ну что война. Войны приходят и уходят, а жизнь продолжается. Надо жить.
— Понимаю я всё, а страшно мне чего-то.
— Мне тоже не хочется войны, а что делать? Не мы решаем. У царя голова не нашей чета, раз затеяли дело, значит, нельзя было иначе. Даст Бог, закончится всё быстро, потерпи, голубушка. — Егор уговаривал жену, а у самого настроение было не лучше.
Понятно, что война где-то там, далеко, и сыну только семнадцать. А как затянется всё это, и сыну достанется и кровь, и боль. Конечно, раз империя в опасности, то надо кому-то встать на защиту, но когда касается своей кровинущки, тяжело благословлять на смерть, ох как непосильно. Нет, надо учиться, надо ехать.
Поезд отправлялся ближе к вечеру. Егор стал собираться домой, вдруг к нему подошёл молодой мужчина. Знакомы лично они не были, но Камышлеев помнил его в лицо, это был один из служащих, работавших с переселенцами.
— Вы меня не помните?
— Вы работали с Ручкиным, — сказал Егор.
— Правильно, — обрадовался мужчина.
— Я не знаю, как вас зовут, извините.
— Это не важно. Я хочу вас предупредить, что к вам в деревню придут военные люди — мобилизация объявлена. Фамилии я не помню, но по вашей деревне уточняли списки. Камышлеевка, правильно?
— Да.
— Предупредите, пусть люди успеют собраться.
— Когда приедут?
— Дня через два-три. Не позже.
— Спасибо.
—
Он шёл не оглядываясь, шёл быстро, втянув голову в плечи, будто его морозило. Или он скрывался от кого-нибудь? Егор долго смотрел вслед и думал: «Вот и пришло горе в деревню, вот и услышит она страшный бабий вой. Слишком всё было гладко и хорошо. Вот и начинается наша чёрная полоса. Эх, горе — горюшко, как же без него-то?»
Егор давно уже трясся на телеге, а тяжёлые мысли всё больше одолевали его: «Как же теперь быть? Сколько времени понадобится на войну? Как коснется она меня, Егора Камышлеева? Столько потрачено сил, а придётся бросать всё. Сын уже не вернётся домой. Чего ему тут делать? Где-то приспосабливаться надо в другом месте, людном, где грамотному человеку почёт и уважение. Прав Ручкин, надо перебираться в Иркутск».
Так Егор и не собрался строить дом в деревне, не захотел вместе со всеми. Здесь во двор никто не заглядывает, собак не злит. Как же жить в городе? А может, не в городе, а присмотреть место в недалёкой деревне, да и поселиться? Чем заниматься тогда? Землю пахать, хлеб растить? Но землицу просто так никто не отдаст, а дадут кусок леса, вот и отвоёвывай себе пашню. И государство три десятины пашни не предоставит. Так что выходило и так плохо и эдак.
До Конторки добрался уже затемно, остановился в ночлежке. Там и услышал, что все говорят только про мобилизацию. Народ шумит. Кто плачет, кто самогон хлещет да песни поёт. Кому война, а кому причина погулять на проводинах, а их будут делать в каждой семье, которую коснётся проклятая война. Поговаривают, что будут брать не только молодых. Вот и подумай, кого отправлять надо: сына или мужа? А кого жальче? Как поделить? Отправить — полдела. А как дожидаться? Вот и прольются ещё слёз не ручьи, а реки. Придёт ещё бессонных ночей череда. Да вскакивание на каждый стук в калитку и на топот лошадей.
Тимофей Ожёгов рыбачил прямо с парома. Тягал крупных ельцов, бросал их в холщовую сумку.
— Торопишься? — спросил он Егора.
— Куда торопиться? Мои уехали, дома никого нет. А ты никак ушицы захотел?
— Приспичило. Ты знаешь, как будто никогда не ел, так захотелось, сил нет. Жена уже и картошку поставила, а я сейчас десятка два поймаю да поплывём. Здесь лучше берёт.
— Новость слышал?
— Про войну, что ли? Если про войну, то слышал.
— Мобилизация будет, приедут забирать на войну.
— Иди ты! Не увернулись мы, как в японскую.
— Значит, посерьёзней дело будет.
— То-то и оно, что посерьёзней. Хлебнут горюшка наши люди. Многие не вернутся. Будет и вдов, и сирот в округе. У меня уже голова опухла от разных дум.
— Тут думай, не думай, а вынь да положь, — сказал Тимофей, сматывая удочки.
— Ты лови ещё, чего свернулся?
— Хватит, полсумки есть. Обрадовал ты меня новостью.
— Поеду, своим расскажу. Уже сегодня бабы завоют. Хорошо, что живу в отдалении, а так совсем тошно.