Искры
Шрифт:
Яшка ничего не ответил, а сам подумал; «То-то ты и поглядываешь на дверь, храбрый такой». И стал мыть руки.
Аристарх Нилович придирчиво осмотрел его, мысленно оценил: «Мужиковат. Но, кажется, не глуп».
Яшка понимал, что Чернопятов будет рассказывать о нем друзьям-помещикам, и злился, что вынужден был принимать гостя в землянке. «На смотрины явился, усатый дьявол, а потом ложь всякую будет распускать. Эх, не хотелось мне подстраиваться под ихние порядки, а доведется. Они — сила и власть», — сказал он себе и решил быть внимательнее к помещику.
Помещик не отказался
— Слышал о вашем англо-нормандце. Жалею, что не видел его прошлый раз у Френина. Давно купили?
— Купил, да что-то не нравится, — с притворным равнодушием ответил Яшка и пригласил посмотреть жеребца.
До табуна было версты три, но Чернопятов заявил, что это ему по дороге.
Яшка вызвал Андрея, наказал ему хорошо накормить рабочих и не жалеть водки по случаю окончания полевых работ и, велев оседлать рысака, поехал проводить гостя.
Некоторое время они ехали молча.
— Сколько вы за своего отдали, сосед? — спросил Яшка, любуясь серым жеребцом Чернопятова.
— Две тысячи, — соврал Аристарх Нилович. — А вы за нормандца?
— Две с половиной, — в тон ему ответил Яшка, но, к его удивлению, помещик нашел, что это недорого.
Мало-помалу они разговорились. Чернопятов спрашивал, сколько в табуне кобылиц, что стоят теперь овцы «рамбулье», поинтересовался, много ли доходу дает ферма. Яшка отвечал уклончиво, говорил, что только начинает дело «в этих краях» и, пока оно не поставлено, не хотел бы хвалиться.
— Я еще посмотрю, а то, может быть, продам все, если толку не будет, — равнодушно говорил он, хотя думал совсем о другом. — Затраты сделал немалые, а весна что-то сухая.
Чернопятов пожурил его за ненужную расточительность и стал дружески наставлять, как надо вести дело, попутно рассказывая, как сам ведет свое хозяйство. Яшка слушал его, не пропуская ни одного слова, часто переспрашивал то, что его больше интересовало, а чтобы Чернопятов не понял тайных его мыслей, спорил с ним и подзадоривал.
Отделавшись, наконец, от помещика, Яшка вернулся на полевой участок, где работники уже принялись за обед, усердно наполняя желудки вареной и жареной говядиной и угощаясь водкой. Держался он просто, сам подливал водку в стаканы и чашки своих соседей, отпускал злые остроты по адресу помещиков и недавнего гостя — Чернопятова, и это подкупало людей. Но вот один из батраков подсел к нему ближе и неожиданно сказал:
— Хороший ты человек, хозяин, а только плату положил, хоть бы и мне, окажем, маловатую.
Наступило неловкое молчание. Яшка не ожидал такого, но сообразил, как поступить, и, достав серебряный рубль, отдал его батраку:
— Это для начала. Будешь хорошо работать, в обиде не останешься.
Батрак взял рубль, повертел его в руках и весело взглянул на своих товарищей:
— Вот он, отец наш! Мало — кормит наших детишек, так он еще и награду нам, братцы!
— Кто еще хорошо работал, Спиридон? — обратился Яшка к старшему рабочему.
Спиридон назвал человек семь, попавшихся на глаза, и Яшка приказал Андрею выдать всем по три рубля наградных. Потом достал золотую пятерку и оказал громко, чтобы все слышали:
— А
Поблагодарив всех за работу, Яшка вскочил на рысака и погнал на почту.
А ночью скорый поезд мчал его на юг и с каждой верстой приближал к родной Кундрючевке.
Глава вторая
В Кундрючевке было тревожно. Весь хутор только и говорил о порке Алены.
Тревожно было и на душе у Нефеда Мироныча. Всю ночь он не сомкнул глаз, опасаясь, как бы Алена не сделала чего над собой. Лишь утром, убедившись, что с нею все благополучно, он вышел во двор, и в это время сиделец из правления принес письмо от Яшки. Нефед Мироныч тотчас оповестил об этом бабку и Дарью Ивановну и постучал в дверь горенки Алены.
— Дочка, выдь сюда, — ласково попросил он. — От Яши письмо, а я плохо разбираю по-писанному.
Спустя немного времени Алена вышла из горенки — измученная, почерневшая, с опухшими глазами и искусанными синими губами. Дарья Ивановна посмотрела на нее и беззвучно заплакала.
— Сгубил дочь, сгубил, ирод проклятый, свое дите, — шептала она, оправляя платье на Алене.
Нефед Мироныч кинул на нее лютый взгляд, но ничего не сказал. Тяжело опустившись на скамейку, он расставил толстые, обутые в сапоги ноги, погладил небольшую бороду и приготовился слушать. Лицо его и мясистая шея были красны, брови нахмурены. «Сгубил дочь. Сама она сгубила себя, характером своим», — оправдывался он перед совестью.
Алена разорвала конверт и увидела отдельную записку. Неясной надеждой мелькнула догадка: «Мне. Это мне записка». Торопливо прочитав ее, она закрыла глаза и так просидела несколько секунд, взволнованная смелыми словами брата и его поддержкой. Потом открыла глаза, большие, темные, улыбнулась и посмотрела на мать, как бы говоря: «Маманя, родная, кончились теперь наши мучения».
Дарья Ивановна фартуком утерла глаза и незаметно перекрестилась.
Алена стала читать письмо вслух:
— «Дорогие родители. Очень извиняюсь, что ничего не писал. Занят был делами день и ночь. Писать о них раньше времени нечего, а туда дальше — сами узнаете. Батя, я хочу взять у вас производителя Верного. Сколько будет стоить — заплачу. Нужна мне и корова Зорька. Сколько положите — заплачу. Если где найдете мериносов, купите и напишите мне. Я пришлю за ними верного человека. Ну, пока все. Кланяюсь вам. Ваш сын Я. Загорулькин».
— «Я заплачу», главное дело. «Пришлю своего человека», — забубнил Нефед Мироныч. — Что ж, отец дал тебе не на одну Зорьку и Верного. Ну, а чем же он занят так день и ночь? — хмуро скосил он глаза на Алену. — Ничего не пишет?
— Ничего.
— Так. Батька дал десять тысяч, а он же ими с батькой расплачиваться будет. Пропали деньги, истинный бог, промотает, собачий сын. Эх, дернул меня нечистый поверить ему!
— Не пропил, не бойся, — грубым мужским голосом оказала бабка. — Куда ж он их девал, десять тысяч те, как он день и ночь дела делает? В хозяйство он их вложил, — решительно заключила она.