Искры
Шрифт:
Побывать в Артамеде и не полакомиться артамедскими сочными ароматными яблоками — преступно. Когда мы собирались уезжать, я заметил на краю дороги маленькую девочку с решетом яблок.
— Продаешь?
Она кивнула курчавой головкой и, не двигаясь с места, посмотрела мне в лицо. Щеки у нее разрумянились, словно лежащие перед нею яблоки.
— Что стоит?
— Пять парa [106] .
— С решетом в придачу?
— Нет, со мной в придачу, — ответила остроумная артамедка.
106
Парa — грош.
Пять парa — две копейки! Целое решето яблок за две копейки! Я с трудом мог уместить в платке
— Заплати ей больше, — сказал Аслан, — видно эта прелестная девочка из очень бедной семьи.
Девочка, получив серебряную монету в пять курушей, подошла к Аслану и хотела поцеловать ему руку.
— У нас мужчины целуют у девушек ручки, — и поднес ее ручку к губам.
Девочка улыбнулась и с благодарностью удалилась. Сквозь лохмотья виднелось ее красивое тело.
Я посмотрел на Аслана, лицо его подернулось грустью; это был второй случай, когда в его глазах я заметил слезы. Я уверен, он не поцеловал бы руки самой хорошенькой княжны, но эта бедная девочка растрогала его до слёз.
Мы вновь сели на лошадей и тронулись в путь, увозя с собой самые грустные воспоминания об Артамеде.
Артамед — ворота Айоц-Дзора, арена подвигов нашего родоначальника Айка.
Благодаря ночной прохладе караван шел довольно быстро. Мы погнали лошадей; с трудом удалось нам нагнать караван на берегу реки Ангх, когда он готовился раскинуть стан на зеленой лужайке.
Слуги торопливо снимали с мулов поклажу и укладывали рядами. Колонна наваленных вьюков напоминала высокую плотину. Покончив, с вьюками, погонщики сняли седла с мулов, расчесали их чесалками, вытерли досуха пот, а затем, захватив с собою ружья, погнали их на пастбища, поодаль от стоянки каравана. Путники со своими вещами расположились группами на берегу реки; они разостлали на мягкой траве ковры и подстилки, распаковали постели и уютно расселись на мутаках. Одни у реки совершали омовение, чтоб приступить к намaзу [107] , другие, покончив с намазом, перебирали четки и молча читали молитвы в ожидании ужина. Магометанин аккуратен в исполнении религиозных требований даже в пути. Ввиду этого начальник каравана, хотя и христианин, выбирал место и время стоянки каравана с таким расчетом, чтоб предоставить верующим возможность своевременного выполнения религиозных обрядов. И это было весьма приятно магометанам, составлявшим всегда большинство в караване.
107
Намаз — мусульманская молитва, совершаемая в определенное время дня.
Длинные складные фонари, подвешенные на железных шестах, освещали сидевших за ужином путников и их веселые лица, на которых не было и тени усталости. Там и сям горели костры, в больших и малых котлах готовилась пища, в воздухе стоял аппетитный запах пилава [108] , масла и жареного мяса.
Кое-кто, уже поужинав и развалясь на подушках, с особым удовольствием курил наргиле, чернокожий раб на мангале готовил пенящийся кофе. Караван походил на лагерь паломников, расположившихся вокруг монастыря: преисполненные религиозного рвения, сердца богомольцев размягчены, они горят желанием творить добро, помочь ближнему. Здесь также я замечал своего рода единение, братство и равенство всех. Состоятельные приглашали к своему столу неимущих — они не могли со спокойной совестью наслаждаться благами, когда другие с завистью смотрели издали. Караван объединил всех и из различных, разнородных элементов создал единую большую семью.
108
Пилав — кушанье из риса, облитого маслом.
В караване отведены были особые места женской половине. Об этом заранее позаботился Тохмах Артин, учтя все требования гарема. Из сложенных друг на друга тюков он соорудил площадку, невидимую для постороннего глаза, и поместил там женщин. Богатые мусульманки оставались в своих шатрах, где женщины и мужчины занимали особые половины.
С караваном ехали певцы, муллы, дервиши, какой-то ашуг и цыгане. По заведенному обычаю, они безвозмездно
Мы с Асланом сидели на берегу, наблюдая происходящее в лагере. К нам подошел Артин и со свойственной ему веселостью заявил:
— Господин доктор, если не желаете остаться голодным, прошу пожаловать ко мне в палатку, вы, как я вижу, ничем не запаслись.
И, действительно, мы не позаботились об еде в надежде, что караван остановится на отдых поблизости от жилья, где можно будет получить все, что угодно: впрочем в здешних деревнях, кроме ячменного хлеба и яиц, ничего не достанешь.
Аслан будто ждал приглашения Артина, поблагодарил и последовал за ним.
Белый шатер начальника каравана мог вместить несколько семей; он не лишен был и комфорта. Видимо, этот «человек пустыни», как называл себя Артин, любил кое-какие удобства. Смеясь, я намекнул ему на это.
— Чудной вы человек! Уже тридцать лет, как я не знаю домашнего крова; всю жизнь с моими мулами в ущельях, горах и пустыне. Единственная для меня отрада — мой шатер.
Артин был несчастлив в семейной жизни. Он прогнал жену, изменившую ему; единственный сын умер от оспы. И он возненавидел женщин, решил не вступать более в брак. «Женщины — сущее наказание для мужчин», — говорил он, и всю свою любовь сосредоточил на мулах.
— Но вы должны знать, что мой шатер не столько служит мне, сколько путникам. В дождь и в жару многие находят здесь приют.
— Как, например, мы, — прервал я, — и вы всех кормите!
— Случается — когда попадаются бедняки, которым нечего есть. Привожу зачастую сюда больных; за ними необходим уход, пока доберутся до дому; мой шатер всегда в их распоряжении.
После ужина Аслан спросил:
— А в каком состоянии дороги?
— По обыкновению, плохи. Да и когда они были безопасны? Вот, к примеру, хотя бы здесь. Мы недалеко от жилых мест. До деревни Ангх всего полчаса ходьбы отсюда. Но все же это — один из самых опасных районов. Когда снимемся с места, вы сами увидите, что чуть ли не за каждым кустом скрывается разбойник. Только что поймали одного и представьте себе — женщина, курдянка.
— Это очень интересно.
— И мерзавки опаснее, чем их мужья; в темноте тайком подползают к каравану, как лиса к курятнику, незаметно съеживаются у тюка, острым ножом вспарывают и уносят содержимое. Трудно выследить их.
— А что вы сделали с пойманной воровкой? — спросил я.
— Оттаскал за волосы и отпустил.
— А будь мужчина?
— Ну, с ним была б другая расправа.
— И вы не боитесь?
— А чего бояться? Ведь они не из железа, такие ж, как и я, люди.
— Но люди-звери.
— Трусливые звери, поверьте, очень трусливые. Какая может быть храбрость у дикаря, которым руководит лишь жажда хищения?
— Вполне правильно, — прервал его Аслан, который все время молча слушал. — Храбрость требует от человека самопожертвования, а самопожертвование не может быть без высших идеалов, — Он вновь умолк и, казалось, перестал нас слушать.
— Выходит, они боятся вас? — спросил я.
— Недаром говорится: «Турка отколоти, да с ним дружбу веди!» Поговорка эта не новая, результат опыта сотен, а может и тысячи лет. Я проверил ее на самом себе. Вот вы только что отведали жареную баранину. Кто прислал ее мне? — главарь курдского разбойничьего племени! Баранта его пасется недалеко от нас, в овраге. Узнав, что караван мой остановился вблизи его шатров, прислал мне с сыном пару ягнят и велел справиться о здоровье.