Искупление
Шрифт:
Препоручив Тагрию своим удивленным прислужницам, Кати вернулась к императору. Он ждал у входа в ее палатку, поигрывая мягкими перчатками черной кожи. Под распахнутым плащом металлически поблескивали мелкие колечки кольчуги, которую он носил теперь, не снимая. Тяжелый клинок в ножнах с узором из золотых дубовых листьев и львиной головой у рукояти тоже всегда был при нем, на левом боку, и казался едва ли не частью тела.
Кати вышла, и император улыбнулся так, что у нее сбилось дыхание.
– Ты отказалась от большой свиты, Сильная, – сказал он очень тепло. – Но свита сама последовала за тобой.
– Боюсь, она поехала не за мной.
– Верно. За моим братом. Должно быть, баронесса находит, что любовь стоит каких угодно безумств.
– Как
– Непростительно глупо, Сильная, – его губы коснулись ладони Кати в поцелуе, непохожем на обычный придворный. – Доброй тебе ночи.
– И тебе, – прошептала она.
Поход растянулся бесконечной вереницей одинаково светлых дней и ночей. Некоторое разнообразие вносили редкие дневки, когда воины отдыхали, приводили в порядок одежду, оружие и лошадей, когда вовсю дымили, источая запахи пекущегося хлеба, печи, и над лагерем стоял оглушительный звон от походных кузней. Множество проблем и вопросов одновременно требовали тогда императорского внимания, а Кати не находила себе места, и каждая минута, проведенная порознь, казалась ей ушедшей жизнью. Амон по-прежнему прятался от ее взгляда, но ясно было, что маги еще остаются возле заслона. А значит, медленно ползущее войско дикарей успеет вовремя, и будущее свершится в свой черед. Пока же, наяву и во сне, был свет в голубых глазах императора, его странно сдержанная нежность и беспрестанное покачивание седла. Каждый день пути они ехали рядом, на каждом привале садились бок о бок, и вскоре блестящая драконья кожа одесную императорского пурпура принималась всеми, как дело привычное. Каким-то образом – впрочем, Кати легко нашла ответ в озорных головках благородных скромниц, определенных ей в прислужницы – личные подробности ее отношений с императором были известны едва ли не всему войску. Командиры заключали денежные споры о том, когда наконец их повелитель уложит колдунью в постель и успокоится. Но повелитель упрямо держался, возмещая неутоленную жажду прикосновений взглядами и разговорами; Кати же, имея в виду развязку, к большему и не стремилась.
– Там твой народ, – сказал он однажды, задумчиво глядя к востоку. – Твои родные. Это, должно быть, очень больно.
– Да, – согласилась Кати. Она бросила поводья на шею лошади и сложила перед собой руки, стараясь не вспоминать лица тех, по ту сторону. – Это как стоять босиком на острых камнях. В какую сторону ни шагнешь, тебя ждет боль, но и оставаясь на месте, себе не поможешь. Я знаю теперь, что чувствовал Карий тогда, восемь лет назад. Это… жестокий выбор, император.
Близился вечер. Дорога пролегала тоскливыми, заросшими сплошным вереском пустошами. Лето выдалось жарким, нагретый воздух, казалось, готов был звенеть от сухости. С запада набегали облака, их тени рваными кусками ползли по рядам всадников. Теплый ветер то налетал, заставляя хлопать знамена и развевая алые одеяния жрецов, то стихал совсем, и тогда землю стягивала пахнущая потом и лошадиным духом жара.
– Как же его сделать, чтобы не ошибиться? Откуда ты знаешь, что выбрала нужную сторону… Кати?
– Я не знаю этого.
Повернув голову, Кати встретилась с его беспокойным взглядом.
– Я не знаю, где верный путь, император. Подозреваю, что его просто не существует. Я могу только следовать за своим сердцем.
Он кивнул с благодарностью:
– Мне важно это слышать.
– Я знаю.
Но тревога из его глаз не исчезла. Помолчав, император сказал:
– Они не сдадутся.
– Нет.
– Даже под угрозой истребления?
– Мы веками живем под этой угрозой, император. Нет, во всяком случае, пока жив Амон и другие старые маги. Они слишком вас ненавидят. И слишком долго ждали. Вернуть Империю – это больше, чем мечта, больше, чем месть. Это… нелегко объяснить.
– Я, наверное, немного понимаю. Хуже нет, чем понять своего врага, Сильная.
– Поняв, ты не можешь больше ненавидеть.
– Да.
Серая лошадь прядала ушами, словно прислушивалась к разговору. Мухи, постоянно сопровождавшие войско, донимали
– Ну, а ты? За что сражаешься ты, кроме жизни, конечно? Что значит Империя для ее владыки?
Он пожал плечами.
– Все. Каждый камень, каждый воин, каждый младенец – я принадлежу им. Кто-то скажет, что я лишь символ, подобно гербу на знамени и, возможно, будет прав. Другой скажет, что я правлю и воюю чужими руками – и это правда. Но ничем другим я быть не могу. Если я умру, придет другой император. Если погибнет Империя…
– Значит, – Кати остро почувствовала биение своего сердца. – Значит, если – просто представь, на секунду – что все погибло, а ты выжил, спасся… Ты бы…
– Я император, Сильная Кати.
– Я… понимаю.
– Знаю, что понимаешь, – сказал он и объяснил с улыбкой: – Чувствую.
Мысли дикаря не услышишь отчетливо, как бывает меж двумя магами. Поэтому Кати лишь теперь поняла – расслышала и в отчаянии вцепилась в поводья, – слово, что он повторял про себя уже не первый день. Об этом ее видения не предупреждали.
«Императрица».
Все стало ясным: его сдержанность, уверенное спокойствие, с каким он оказывал ей внимание у всех на глазах. Он хотел не ночи – ни десяти ночей, ни сотни. Предвидя, что император дикарей будет ее последней и самой горячей любовью, Кати не поняла, что и сама станет для него большим, нежели одно из многих увлечений. Ей следовало догадаться – сопоставив дикарские законы, сделавшие Кария наследником престола, отчаянное распутство императора и нежную привязанность двух братьев, привязанность, устоявшую перед клеветой, давлением жрецов и высшей магией Сильнейшего. Император был обречен с первой минуты, как увидел ее.
Любые чувства, будь то радость, гнев или усталость, делились теперь на двоих. Вот и сейчас он заметил, как погрустнела Кати, и тоже замолчал, опустив голову.
Императрица дикарей. Подруга и возлюбленная императора.
Кати не плакала над телом Зиты, не плакала, когда в стычке с дикарями в один день погибли оба ее сына – взрослые и, как обычно случается у магов, давно забывшие слово «мать». Не было слез и теперь, и отсутствие их ранило больнее железа.
Он выбрал для объяснения тихий вечер одной из дневок, когда земли дикарей-аггаров лежали меньше, чем в десяти днях пути, а едва удерживаемые магами в подчинении существа двигались навстречу, как полчища саранчи, оставляя за собой мертвую пустыню.
Лагерь растянулся по берегу реки, чья вода казалась темной из-за быстрого течения и покрывавших дно водорослей. Дым от костров и печей окутал все серой пеленой, напоминавшей заклятия; реку наполнили обнаженные тела купающихся солдат, а берега пестрели развешанной для сушки одеждой. Кати с императором ушли далеко от передних постов, вдоль края елового леса, обрамлявшего берег, по зарослям цветущего разнотравья. Птичий щебет, заглушенный прежде лагерным гомоном, теперь звучал со всех сторон, настойчивый и звонкий, как сама жизнь. Из-под ног то и дело выпрыгивали кузнечики, скрывались в траве, провожая людей веселым насмешливым стрекотом. Позади, на расстоянии двадцати шагов, привычно-назойливыми спутниками плелись четверо стражников и столько же жрецов. Усердие то и дело побуждало их подойти ближе, но император оглядывался, чуть сдвигал брови, и недовольная охрана вновь задерживала шаг.
Когда палатки скрылись из виду за поворотом реки, а звон и голоса смешались в почти незаметный гул, император потянул Кати к берегу. Усадив на широкий, теплый от солнца валун, встал напротив, взволнованный, как мальчишка на первом свидании. Любопытная зеленая стрекоза повисла, напряженно подрагивая, над его плечом. Прозрачные крылышки блеснули капельками алмазов.
– Не надо, император, – не выдержав, попросила Кати. – Не говори этого.
Стрекоза легкой зеленой стрелкой унеслась к воде. Стражники остановились в нерешительности и, подумав, устроились ждать и наблюдать, сидя в траве. Император растерянно проговорил: