Искусство стареть (сборник)

Губерман Игорь Миронович

Для подвигов уже гожусь едва ли,но в жизни я ещё ориентируюсь;когда меня в тюрьме мариновали,не думал я, что так законсервируюсь.

Вдруг мысли потянулись вереницей,хотел я занести их на скрижали,перо уже скользило по странице,но дуры эти дальше побежали.

Уходит молча – всем поклони просьба не рыдать,как из Москвы – Наполеон,из

жизни благодать.

До чего же, однако, мы дожилина житейской подвижной лесенке:одуванчики эти Божии —неужели мои ровесники?

Свершается от жизни отторжение,вослед летит пустое причитание;Творец нам заповедал умножение,но свято соблюдает вычитание.

Старости не нужно приглашение,к нам она является сама,наскоро даря нам в утешениечушь о накоплении ума.

Преисполненный старческой благости,всех любить расположен я внутренне,но обилие всяческой гадостимне приходит на ум ежеутренне.

Чувствуя, что жить не будешь вечно,тихо начиная угасать,хочется возвышенное нечтомелом на заборе написать.

Я раб весьма сметливый и толковый,а рабством – и горжусь и дорожу,и радостно звенят мои оковы,когда среди семьи своей сижу.

Я душевно леплюсь к очень разному,и понятна моя снисходительность:вкусовые пупырышки разумапотеряли былую чувствительность.

На склоне лет мечты уже напрасны,хотя душе и в том довольно лести,что женщины ещё легко согласнысо мной фотографироваться вместе.

Мы так явно и стремительно стареем,что меняться – и смешно и неприлично,я не стану уже праведным евреем,даже сделав обрезание вторично.

Хоть лёгкие черны от никотинаи тянется с утра душа к ночлегу,однако же ты жив ещё, скотина,а значит – волоки свою телегу.

Моё поколение тихо редеет,оно замолчало, как будто запнулось,мы преданы были отменной идее —свободе,которая так наебнулась.

Трудна житейская дорога:среди изрядно пожилыхзаметно сразу, как немноголюдей, доподлинно живых.

Про предстоящую бедууже писал я многократно:беда не в том, что я уйду,а в том беда, что невозвратно.

Старел

бы я вполне беспечно —доволен я семьёй и домом,и виноват склероз, конечно,что тянет к бабам незнакомым.

На кратком этом жизненном путиплевал я на разумные запреты,и в мир иной хотел бы я уйти,вдыхая дым последней сигареты.

Особая присуща благодатьтому, кто обессилел и стареет:всё то, что мы смогли другим отдать,невидимым костром нам души греет.

По смерти мы окажемся в том месте —и вида, и устройства неземного,где время и пространство слиты вместе,и нету ни того и ни другого.

Угрюм и вял усохший старикан,уж нет ни сил, ни смысла колготиться,но если поднести ему стакан,то старость воспаряет, словно птица.

До годов преклонных мы дожили —сдержанны, скептичны и медлительны,всюду молодые и чужие —грамотны, поспешны, снисходительны.

Копилка сил уже пуста,но я не полное убожество,кусочек чистого холстаещё остался для художества.

Мы жаждем слышать Божий глас,возводим очи к небесам,а Бог чего-то ждёт от нас,хотя чего, не знает сам.

Хоть явного об этом нету знака,похоже – мне дарована отсрочка:везде болит, но в целости, однако,души моей земная оболочка.

Старость – удивительный сезон:дух ещё кипит в томленьи жарком,жухлый и затоптанный газонкажется себе роскошным парком.

Я понял, дожив до седини видя разные прогрессы,что Бог у всех у нас – едини только очень разны бесы.

Дьявольски спешат часы песочные,тратя моё время никудышное,стали даже мысли худосочныечахнуть от шуршания неслышного.

Сезон облетевшей листвы

Когда я, наконец, закончу эту книжку – сяду за любовные романы. Я уже начало сочинил для первого из них: «Аглая вошла в комнату, и через пять минут её прельстительные кудри разметались по батистовой подушке».

Правда же, красиво? Хоть и слабже, несомненно, чем какой-то автор написал о том же самом: там герой в порыве страсти – «целовал губами щёки на её лице». Но я и до такого постепенно дорасту. Вот именно поэтому ничуть не удручаюсь я и не тоскую от моей наставшей старости. Поскольку, как известно всем и каждому, у старости есть две главнейшие печали: отсутствие занятия, которому хотелось бы отдать себя на всё оставшееся время, и томительное ощущение своей ненужности для человечества.