Исповедь добровольного импотента
Шрифт:
Когда совместными усилиями нам удалось создать мою выписку и мы распрощались, я собрал свои пожитки и устремился на волю. Раз уж выпало двигаться без запаски, нужно поддать газку — быстрее доеду.
Густав Иванович стоял в коридоре возле кабинета главврача вместе со своей перепуганной женой и что-то диктовал ей. Женщина привычно ловко стенографировала в толстый блокнот.
Я не стал отвлекать их своим прощанием и без оглядок покинул отделение.
Воля встретила меня ярким солнцем, свежим майским ветерком и девственной зеленью. И странное чувство охватило меня, будто бы я действительно
Я остановился возле ларька и купил у красивой брюнетки две бутылки «НЕВСКОГО особо крепкого» — для затравки.
На базар
Июльский полдень. Суббота. Мы с отцом не спеша двигаемся по улице Луначарского. Путь наш лежит в центр города, конечная цель — базар. Так как городишко наш маленький, нет и сотни тысяч жителей, то и базар здесь один — небольшой кирпичный павильон, да еще несколько рядов деревянных прилавков под открытым небом. В павильоне царствует гастрономия, а уж на улице выставляется промышленный ассортимент.
Вообще-то, в нашем городе все в одном экземпляре: вокзал, Дом культуры, гостиница «Колос», Универмаг, ресторан «Дема», баня, маршрут автобуса и один на всех вытрезвитель. Наверное поэтому, в нашем Давлеканово все друг друга знают, ну, если не по имени, то в лицо — это уж точно.
— Так, давай определяться, — говорит отец, — Что будем брать? Мясца или рыбки?
— Может, и того и другого? Чтобы не мучаться? — предполагаю я.
Мы всегда общаемся в полушутливом тоне.
— Не выйдет, деньжат маловато. Или ты добавишь?
— Нет, — говорю, — не располагаю.
— Ну, тогда придется потрудиться. Я думаю… полкило свининки и говядинки с килограмм. Как?
— Интересно, — одобрительно киваю я.
— Находишь? — улыбается отец. Он пребывает в благостном настроении. Доволен, что я наконец-то приехал и теперь все заботы по сооружению сливной ямы для «теплого» туалета можно передать мне.
Во время каждого своего отпуска отец затевает какое-нибудь предприятие по благоустройству нашего, им так называемого, родового имения. Имение это состоит из социалистических шести соток земли, одноэтажного деревянного дома, глиняного сарая, заваленного дровами, баньки и «холодной» уборной. Архитектором и строителем всех этих построек был мой дед по линии матери — Ведешкин Михаил Севастьянович. Как коммунист и главный прокурор города, он считал, что не имеет морального права на удобства в доме, тогда как большинство горожан справляют их вне. После смерти деда мой отец, сочувствующий беспартийный, решился на перестройку.
— Эх! — восклицает реформатор, провожая взглядом удаляющуюся от железнодорожной станции электричку. — Вот таким же пригожим деньком, лет сорок назад, посадил меня батька с этой самой платформы на поезд, дал тридцать рублей денег, запасную пару самошитных ботинок и отправил в Уфу на самостоятельную жизнь.
— Да, щедрое было время, — замечаю я.
— Молодость,
Мы поравнялись с ларьком, на котором красовался плакат: «Хлеб, булка и пр. Все свежее!!!»
— Ох, едрена вошь, какие мы важные! — послышалось со стороны очереди.
Мы дружно обернулись.
— Ну, ебтыть, даже корешей своих давних не замечаем! — не покидая своего места в очереди, орал в нашу сторону крупный рыжий мужик.
Все у него было крупное: нос, губы, мясистые уши, пальцы, покрытые золотистой растительностью, живот и пыльные сандалии.
— О, здорово, Юр! — воскликнул отец.
— Здорово, начальник! — Юра крепко пожал протянутую руку.
— Вот — сын мой, — показал в мою сторону отец.
Я кивнул и приблизился.
— Видал, еще в прошлый год, — даже не взглянув на меня, пренебрежительно буркнул крупный Юра.
Наверное, это мои желтая майка с красной надписью «PLAYER’S JB CLUB 49» и зеркальные солнцезащитные очки так на него подействовали.
— Часы вот мне подарил — австрийские! — попытался приподнять меня в глазах своего кореша отец. — С автоподзаводом…
— Вот часы, — перебил его Юра и поднял свою крупную руку, — Красный Командир!
В рыжих зарослях мощного запястья, на потертом ремешке, мерцал маленький часовой механизм.
— Их еще мой дед, первый штатный пожарный города Матвей Захарыч, получил в подарок от благодарных жителей, — гордо продолжал Юра. — Через все пожары и пьянки их пронес и перед смертью моему отцу передал. Чуешь?! Тот всю войну в них прошагал, не снимая. Даже когда ему в 45-ом левую руку по локоть шальным осколком отшибло, он с носилок прыг: «А ну», — кричит, — «нахуй ваши процедуры, дайте-ка сюда мою руку, а не то никуда не поеду!» Санитары подумали, что свихнулся мужик от боли, ну, и сунули ему культю-то, чтобы не буянил. А батя часы отстегнул и в карман, потом только сознание потерял.
— Смелый был мужик, — вставил отец.
— Сапер, ебтыть! Ты слушай дальше. Как, значит, с госпиталя-то он пришел, первым делом гулянку закатил. Ебать колотить! Вся улица неделю на ушах стояла! Потом еще две похмелялись. Бабки по округе до сих пор промежности потирают. Во какой был авторитет! И тогда-то он мне их и подарил. «Тебе,» — говорит, — «теперь они нужнее. Я свое время отмерил». И я тридцать пять лет, как чертило, в литейке у печи в них отбарабанил и по инвалидности на пенсию вылетел. А они как ходили, так и будут ходить! А ты говоришь — австрийские! Бери вон, хлеб-то.
— Да нет, мы за мясом пришли, — отказался отец и разочарованно посмотрел на сияющий, заключенный в противоударный, водонепроницаемый корпус, заграничный хронометр.
— Так уж поздно! Там только кости да жилы остались! — радостно заголосил Юра и лихо зашвырнул в пакет, купленную буханку пшеничного хлеба.
— Как поздно? — удивился отец. — Я всегда так прихожу.
— Ты когда приходишь-то? По четвергам. А сегодня суббота. Опоздал, парень! На часы, наверное, любовался.
— Ну, сейчас посмотрим, — смеется отец, и мы заходим в павильон.