Исповедь добровольного импотента
Шрифт:
Видно, что основная торговля уже отошла. Некоторые торговые места пустуют, на других идут сборы.
— А чего тут смотреть! — не унимается Юра. — Хвосты да уши! Я лично, вообще, в этом опарышнике никогда мясо не беру.
— Конечно, зачем тебе мясо. У тебя и так вон какой барабан! — и отец похлопывает Юру по крупному, грушеобразному животу.
— Зачем! — возмущается Юра. — Я прямо из-под топора беру! У меня ж свояк на мясокомбинате костоломом мантулит.
— А- а-а! — подыгрывает отец.
— Ну, ебтыть! — воспламеняется
— Ух-ты! — это уже я.
— Годовалому — как с куста! По пятницам с утра я у него. Сначала пивка, чтоб рука отяжелела, потом свояк берет топор и айда! Я только пальцем ткну: «Вот она!» — Он хвать шматок чистейшего, парного и порядок!
— Да, это большая привилегия, — не без зависти говорит отец, и мы подходим к мясному ряду. — А тут выбирай жилу со щетиной, или кость с хрящами!
— Почему так говоришь? — вступает в разговор маленький татарин, хозяин первого прилавка, напротив которого мы приостанавливаемся. — Смотри! Ай, какая мяса! — и он шустро ворошит, разложенные на железном подносе куски говядины. — Суп сделаешь, гуляш сделаешь. Сыт будешь, миня спасибо скажешь.
Отец смотрит на Юру, тот презрительно усмехается и величественно двигается дальше вдоль ряда. Мы следуем за ним.
— Юр, вот смотри, приличная, вроде бы, свининка? — останавливается отец напротив толстой торговки в белом фартуке и со здоровенными ручищами вымазанными по локоть кровью.
— Сегодня в пять утра еще хрюкала! — звонким голосом заманивает баба. — Бери, не мешкай! Хозяйка тебе пельменей настряпает, рюмочку нальет, да на радостях, глядишь, у вас че и получится!
— Вон оно как! И почем такое удовольствие? — приосанивается отец.
— Так, а че мы косые аль кривые?! Как у всех — ни больше, ни меньше!
— Когда ты говоришь, она хрюкала? — встревает Юра.
— В пять утра, — подключаюсь я.
— Да на рассвете мужики завалили! На кой рожон мне врать-то?! — возмущается баба.
— Это тебе спьяну померещилось! На рассвете! Что я не вижу, что оно с холодильника!
— С какого холодильника?! Ты че, охренел, старый дурак! — голосит оскорбленная предпринимательница.
— С обыкновенного! Блестит вон уже — как сопля! Нашла вахлаков! — не уступает в силе звука Юра.
— Да какая разница, не протухло же еще, — пытается развести сцепившихся отец.
— Чего?! Сам ты протух, пердун лысый! А ну, давай, шагайте отсюда! Я уже не торгую!
— Ну, не серчай хозяюшка, я беру вот этот кусочек, — и отец достает из кармана деньги.
— Миш, брось, она ее одной лебедой кормила, — останавливает его Юра. — Вон сало-то зеленое!
— Отойдите от прилавка, или я сейчас мужиков позову! — уже вопит баба, и лицо ее наливается пунцовой неприязнью. — Гриша! Витька! — машет она окровавленными ручищами.
Мы отступаем. В павильоне становится все пустынней. Торговцы сворачивают свои предприятия.
— Черт,
— Погоди не суетись, — твердо говорит Юра и направляется к двери, ведущей в подсобные помещения павильона. — У моей свояченицы деверь есть, алкаш страшный, дом пропил. Так вот, он здесь рубщиком подхалтуривает. Сейчас…
— Да не надо, Юр! — пытается сдержать его отец. — Вон, окорочков возьмем…
— Я сказал, спокойно! — рубит Юра. — Ждите здесь, — и скрывается за дверью.
— Ну, что подождем? — советуется отец.
— Может, лучше, пойти к рыбке прицениться, пока предводитель отсутствует?
— Ладно, подождем. А вдруг, деверь еще не надрался. Глядишь грудинки отхватим. — воодушевляется отец, и мы присаживаемся на небольшую скамеечку.
Павильон почти пуст. Только две пьяненькие башкирки трещат меж собой, как старенькие будильники, забыв про товар. Да красивая молодая татарка распродает последнюю упаковку американских куриных окороков.
— Эх, окорочка-то, сегодня какие крупные! — опять охватывает отца беспокойство.
— Ну, мы же за грудинкой охотимся, — отшучиваюсь я.
Неумолимо время движется к закрытию. Башкирки допили припрятанную под прилавком бутылочку настойки «Караидель», упаковали нераспроданные творог, сметану по сумкам и двинулись к выходу. Татарка взялась подсчитывать выручку — на всех пальцах ее изящных рук красовались засаленные золотые кольца разной величины.
— Все, хватит! — не выдерживает отец. — Пошли брать окорочка, а не то, точно, лебеду есть придется! — и поднявшись, он решительно направляется к прилавку. Но тут, как из-под земли, на его пути возникает маленькая, сутулая старушка в наглухо застегнутом болоньевом плаще и с алюминиевым бидончиком в руке.
— Здравствуйте, Мария Григорьевна, — останавливается отец.
Старушка молча смотрит ему прямо в глаза.
— Как поживаете? Здоровье как? — расспрашивает отец, косясь на остатки американской роскоши.
В ответ Мария Григорьевна лишь дергает головой, как бы, отгоняя назойливые фразы, и еще пристальнее всматривается в очи моего родителя.
— Вот, мой сын, старшенький, — переводит внимание на меня отец.
Старушка с той же интенсивностью принимается сверлить взглядом мои зрачки.
— Это Мария Григорьевна, мой учитель математики, — отрекомендовывает ее отец.
Вдруг, старушка вскидывает правую руку, и костлявый указательный палец вонзает отцу в грудь:
— Отстаем от США в развитии философских доктрин. Желаю больше философски мыслить!
— А ну, конечно, Мария Григорьевна! Сейчас… — отец раскланивается, отпрыгивает к прилавку и с криком: — Я беру! — останавливает хмурого грузчика в военной плащ-палатке, потащившего было остатки окорока в подсобки.
— А вы, юноша, за кого? За Бога или за Ленина? — энергично обращается ко мне Мария Григорьевна.