Исповедь палача
Шрифт:
— Ты сразу задумал эту штуку с Лешиком? Младенец лежащим в колыбели. Ты сразу отвел ему роль козла отпущения.
— Не я. Маркус попросил.
— Ты хочешь сказать — его Преподобие приказал?
— Нет, его Преподобие Маркус ничего не приказывал. Просто Маркус, дядя единственного 3-х месячного племенника своей любимой покойной сестры ПОПРОСИЛ меня сделать ВСЕ, что бы ты выжил. Попросил. Ты понимаешь, что иногда просьбы бывают сильнее приказов? Неужели ты не понимаешь, что племянник Маркуса-Доброго и сын дознавателя Седьмой Цитадели — это такая фигура…Тот случай когда человек фигурой
Ты в шахматы играешь?
— Я знаю правила.
— Тогда ты знаешь что там случается с фигурами — пешками, офицерами, слонами?
— Что?
— Их убивают в процессе игры. А маленький ребенок, уж поверь мне, слишком слабая фигура что бы защититься. Пешка, по сути, которая может когда ни будь стать проходной. Но ты уже лет пять варишься в их кухне и знаешь, что паровозы давят пока они еще чайники.
И что бы ты выжил, что бы тебя не могли отыграть или побить — я должен был сделать так, что бы ты перестал быть фигурой на этой чертовой доске. Хотя бы на время.
— И что ты сделал?
— Ты хочешь знать, как мне пришла в голову мысль? И как я коварно задумал подставить невинного мальчика, и подставлял его долгие годы выдавая за своего сына? А не дождешься, сынок! Все было совсем по-другому. Первый раз ты умер через неделю как мы с тобой прибыли в Седьмую Цитадель.
— В первый раз?
— Да. В первый. Младенец твоего возраста очень удачно умер, да простит меня Бог за эти слова, после нашего прибытия в Седьмую Цитадель и я похоронил тебя в скорби и печали.
— И поверили?
— Нет, конечно! Все прекрасно понимали, что один из вопящих сверточков на попечении у сестры Агеншки — мой сын, и племянник Маркуса.
— Тогда зачем?
— Затем, что с этого момента формально у меня не было сына. Вместо единственного — ты стал одним из. Понимаешь?
— Что было дальше.
— Дальше? А дальше случилась эпидемия. Примерно через месяц в Седьмой Цитадели, куда меня отослали, начался мор. Чума, холера, оспа — Всеблагой его знает. Ты, да еще два десятка других детей — грудничков и постарше, были посажены в карантин отдельно от взрослых. Так мы попытались Вас защитить. Впрочем, не вполне удачно.
— И тогда ты решил меня так уберечь? Что бы прирезали или притравили другого ребенка?
— Нет, нет и еще раз нет. Я это уже говорил. Жизнь сложнее. Куда сложнее. Ты бывал на могиле Алии?
— Лешек тайком бывал, когда мы возили грузы в Обитель Веры, а я пару раз его сопровождал. Он думал, что там лежит его мать. А на самом деле..
— Бог его знает, кто его мамаша на самом деле. Я сам рыл яму, сам ложил Алю, сам закрывал ей глаза. Только вот мало кто скажет Тебе, что могила была ей не по размеру. Большую я тогда яму рыл, широкую — для нее, для себя, для тебя. Ту неделю я никогда не забуду — Алечки уже нет со мной рядом, но все еще адски больно, и удавиться хочется, что б только бы с ней рядом, хоть в ад, хоть рай, или просто в землю червей кормить. Куда угодно. Но только бы за ней следом. И ты…Маленький совсем. И выживешь- не выживешь, Бог его знает! А я уже тогда широкую яму копал — думал, если ты не выживешь, то втроем и ляжем. А ты выжил. И тогда, после родов, и несколько месяцев спустя.
– В Седьмой Цитадели?
— Да,
Тяжелый, я тебе скажу, был этот месяц. Савусаил для вас травяные отвары варит, я вас ими поить пытаюсь да молочком, пеленки меняю, клизмочки ставлю, а сестра Агнешка тискает вас.
— Тискает что?
— Тискает. Видно, что ты никогда не сталкивался грудничками. Не всякий знает, что если грудного или совсем мелкого оставить без внимания, только подходить для кормежки или смены пеленок — он очень быстро угасает или находит повод от чего угаснуть. А вот если наоборот — гладить его, почесывать, говорить с ним, агугкать, он тогда чувствует что рядом кто то есть — мама, папа, и чувствует он себя гораздо лучше.
Так вот, как я уже сказал — Савус у очага, я вас подмываю и кормлю, а сестра Агнешка маму для вас играет. А вы уходите. Хорошо если во сне… Мы пятерых маленьких тогда потеряли. И ты, худой совсем, меня ручкой за палец держишь и так в глаза смотришь…
Я для себя тогда так решил, что если ты уйдешь вслед за Алией, то куда два — туда и третий. А ты… А ты взял и не ушел.
— Но когда же тогда? И кто?
— Савус. Ты уже шел на поправку. Ну, насколько мог идти на поправку полугодовалый ребенок, а я несколько недель не отходил от тебя. Видимо переутомился…
— И?
– Когда я потерял сознание Савус уложил меня рядом с маленьким Лешеком. Ни он, ни я, ни принимали такого решения сознательно. Но в тот день с нас решили снять карантин, и первое что брат Буонис и другие увидел, войдя в барак — это меня, спящего рядом с маленьким мальчиком. С Лешеком.
С той поры все кому надо «знали» кто сын Дознавателя, и технари через своих людей, и сам Лешек, наверное.
А мне оставалось малое — лишь иногда просить доверенных людей не сильно нагружать Лешека, позаботится о Лешеке, поберечь Лешека.
И ни разу не задавали вопрос — почему я так забочусь об этом сначала мальчике, а потом парне. Просто понимающе улыбались.
Вот такая история сынок. Что будет с Лешком — я не знаю. Скорее всего он уже мертв. Но у него остались жена и ребенок. Девочка. Я о них позаботился — они в безопасности и не будут голодать. Так ты умер во второй раз.
Нет. Это не Лешек. Тот был отважен, горяч, храбр. А этот. Не отважен, но осторожен, холоден, молчалив. Тот бы сейчас вскочил, а этот молчит. Думает. Решает. А потом примет РЕШЕНИЕ. На мать похож…Та была из той породы девочек, которые идут не в рай, а туда, куда захотят.
— Святая церковь учит, что каждый человек облает свободой воли выбирать.
— Да, мой мальчик.
— Я не мальчик! Я…
— А еще она говорит, что гордыня страшный грех. Продолжай, мальчик.
— Ты выбрал. Я тоже выбираю. Я остаюсь тут.
— Будь я твоим отцом, я бы тебе запретил, но ты бы все равно не послушался. Что такое свобода воли я прекрасно понимаю. Пошли, я отведу тебя к Савусу. Он тут сейчас командует обороной. Скоро, моими стараниями, тут будет горячо и лишний задохлик, умеющий нажимать на спуск арбалета ему не помашет.