Исповедь «Русского азиата» Русские в Туркестане и в постсоветской России.
Шрифт:
Вскоре, под руководством отца, началось строительство двухэтажного, восьми квартирного, щитового, жилого дома в центре города, напротив кинотеатра «Манас». Помню, на этой стройке, во внеурочное время, мы мальчишки, пяти — шестиклассники, подражая мушкетёрам, «дрались» на самодельных шпагах. Когда дом был сдан в эксплуатацию, мы поселились в нём на втором этаже, но прожили там не долго. Семья была многодетной, и это побудило родителей переехать в частный сектор на окраине западной части города: в служебный домик из двух комнат, времянки, сарая и примыкавшего к ним огорода. У нас появилась корова, а где корова там и поросята.
Я, как
Помню однажды с мальчишками мы ходили смотреть на снежного барса. Зверь был пойман киргизом–охотником и находился у него во дворе. Царь Тянь—Шанских гор обреченно лежал на боку, связанный арканом (волосяной веревкой). Мне стало его жалко. До сих пор помню его печальные глаза, которые он щурил на любопытных.
Летом мы гурьбой ходили в горы, в живописные ущелья, собирали черную смородину, кислинку, костянику. А чаще просто так под кроны тянь–шаньских елей и зарослей рябины, к хрустальным, холодным ручьям с водой от которой ломило зубы.
А вот купаться было негде. Нарын берет исток в горных ледниках, это река бурная, холодная и опасная. В одном из более–менее подходящих мест мы пытались купаться но, проплыв по течению метров пятьдесят, выскакивали на прибрежные камни как пингвины — ощущение было такое, будто тело от ледяной воды покрывалось маленькими жгучими пузырьками. На окраине пограничной части имелся искусственный водоем для купания лошадей. Летом вода там прогревалась и поэтому мы упорно стремились туда, но нас то и дело прогоняли. Было похоже, что одни офицеры сочувствовали нам и закрывали глаза, а другие усматривая нарушение, направляли к нам наряд солдат от которых мы скрывались бегством через глиняный дувал.
На память приходят строки Владимира Высоцкого — «Было дело, и цены снижали….». А мы взрослели в то время. Но какими мы были тогда? С удовольствием отмечу: совесть для нас имела первостепенное значение! А в условиях бедной жизни, высокой нравственности и патриотизма, у нас не было почвы для плесени под названием — цинизм и вещизм. «Варяг» и песни военных лет, не стесняясь, мы пели просто так, при каждом удобном случае. Чуть позже душу волновали вальс «На сопках Манчжурии», марш «Прощание славянки», полонез Огинского «Прощание с Родиной».
Зимой в школу мальчишки ходили в телогрейках, из обуви грубые ботинки или кирзовые сапоги. Голенища сапог на два — три пальца подворачивали вниз. Застёгивать телогрейку и опускать уши у зимней шапки, даже в мороз, было не принято — признак слабости! В Нарыне, где зимой морозы за тридцать градусов обычное дело, я как–то подморозил правое ухо и оно, к любопытству одноклассников превратилось в «вареник». Весной и осенью, как правило, мальчишки были в тёмных брюках и светлых рубашках. Пионерский галстук одевали неохотно, он мешал нашей неуёмной активности. Ближе к комсомольским годам галстук лежал в портфеле, чтобы одеть его по необходимости — на школьную линейку или пионерское собрание.
В старших классах появилась мода на вельветовые куртки. Куртка прилично выглядела и была удобной. Шили её местные портные на заказ. Она была на молнии. Нагрудные карманы (и это был особый шик) тоже застёгивались на молнию.
Девочки ходили в школу в форме — коричневых платьях и чёрных фартуках, в праздники надевали белые фартуки. Платья носили с белыми воротничками и манжетами, в косы
У нас не было Дворца пионеров, или, как сейчас, «Дома творчества юных». Но какие–то кружки работали в школе, а секция авиамоделизма размещалась в небольшом помещении в ряду убогих хозяйственных построек. Туда набивалось человек пятнадцать. Я отдавал предпочтенье детской спортивной школе, но в межсезонье, ранней слякотной весной, в отсутствии спортивного зала, тоже собрал пару планеров. Планеры изготавливали из сухих стеблей чия — местного кустарника. Более тяжелые модели делали из заготовок, которые нарезали из сломанных лыжных бамбуковых палок. Опытные авиамоделисты собирали модели самолетов с миниатюрными бензиновыми моторчиками. Откуда что бралось! Помню, к нам наведывался кучерявый, небольшого роста старшеклассник по кличке «абессинец». Он развлекал нас хохмами и анекдотами.
В начале 50-х годов в Нарыне случались перебои с хлебом. Люди становились в очередь с вечера, дежурили всю ночь. Но когда привозили хлеб, всегда находились те, кто пытался пробиться без очереди — возникали споры и драки. До сих пор помню ту желанную, запашистую, теплую буханку черного хлеба.
Во дворе нашей школы находилось примитивное жилье на одну или две семьи. В одной из «квартир» жила семья школьной уборщицы. Периодически к ним заезжал грузовик с одним и тем же грузом — рудой темного цвета с блестящими вкраплениями. Груз был небрежно накрыт брезентом, и мы без труда убедились — это не уголь. Руда была тяжелой и крепкой, как гранит. Много позднее с большой долей уверенности можно было предположить — это была урановая руда, которую перевозили из рудника (их было множество в Киргизии) на обогатительный комбинат, располагавшийся в Чуйской долине.
В памяти день 6 марта 1953 года. Утром, во время урока, неожиданно распахнулась входная дверь, и какая–то девочка со слезами на глазах объявила: «Сталин умер!». Это вызвало полное смятение даже в наших неокрепших душах. Стояли пасмурные дни. Родители ходили понурые, разговаривали вполголоса, на рукавах верхней одежды носили траурные повязки.
Почти пять лет прожили мы в «столице» Тянь—Шаня. Через два–три года, как и большинство русских подростков, я свободно говорил по–киргизски, а мой приятель Витька Сороковых даже киргизов удивлял чистотой произношения и мог спеть песню на киргизском языке. Киргизская молодежь, общаясь с русскими, в свою очередь овладевала русским языком. Некоторые учились в нашей школе.
Знание языка однажды здорово пригодилось нам. Как–то на рыбалке, километрах в тридцати от города, мы, трое подростков, расположились на ночевку в пещере. Пещера располагалась на скальном склоне между деревянным мостом, имевшим название «Чертов мост», и подошвой склона. Оттуда река, за многие века размыв горный хребет, вырывалась в долину.
С моста между гранитной расщелиной была видна вода, которая бурлила настолько глубоко, что не было слышно шума. Иногда, стоя на мосту, мы бросали камни и наблюдали, как долго они летят вниз. Бытовала история, что в давние времена смелый джигит, уходя от погони, преодолел эту расщелину на коне как раз в том месте, где находился мост. По нашим прикидкам, это было вполне реально. Рядом, на отвесной скале, темно–коричневой краской была нарисована зловещая рожа черта.