Исповедь

Лариса Гениуш

ИСПОВЕДЬ

Предисловие

Более жестокую и несправедливую судьбу, чем та, которая была уготована Ларисе Гениуш, трудно себе и представить. За свою не очень продолжительную жизнь эта женщина изведала все: долгое мытарство на чужбине, нищенское существование на родинеу тюрьмы и лагеря, глухую стену непризнания и подозрительности уже в наше, послесталинское время. И за что? В чем была ее божеская и человеческая вина, лишившая ее общественного положения, соответствующего ее таланту, ее граждан­ской честности, ее человеческому достоинству, наконец?

Ныне я могу со всей определенностью сказать, что не было за ней решительно никакой вины.

Если, конечно, не считать виной ее неизбывную любовь к родной стороне и ее трудовому народу, его многовековой культуре, низведенной сталинизмом

до уровня лагерного обслуживания, к древнему его языку, над которым далеко не сегодня нависла реальная угроза исчезновения. Но сегодня мы имеем возможность хотя бы говорить о том, побуждать общественность к действию, дабы не дать ему вовсе исчезнуть. А что могла молодая белорусская женщина, в канун большой войны очутившаяся на чужой земле, в узком кругу эмигрантов, земляков, студентов, таких же, как и она, страдальцев, изнывавших в тоске по утраченной родине? Естественно, что она попыталась писать, сочинять стихи на языке своих предков. Начались публикации в белорусских эмигрантских журналах, недюжинный ее талант был замечен, и, наверное, все в ее судьбе сложилось бы более-менее благополучно, если бы не война...

Мы теперь много и правильно говорим о последствиях прошлой войны в жизни нашего народа, о нашей героической борьбе с немецким фашизмом, на которую встал весь советский народ. Но много ли мы знаем о том, в каком положении оказались наши земляки, по разным причинам очутившиеся на той стороне фронта, в различных странах оккупированной Европы. По ряду причин большинство из них не принимало сталинского большевизма на их родине, но не могло принять оно и гитлеризм. Оказав­шись между молотом и наковальней, эти люди были подвергнуты труднейшим испы­таниям, некоторые из них этих испытаний не выдержали. После войны положение эмигрантов усугубилось еще и тем, что вина некоторых была распространена на всех, за некоторых ответили все. В первые же годы после победы они значительно попол­нили подопустевшие за войну бесчисленные лагпункты знаменитого ГУЛАГа. Нача­лось новое испытание новыми средствами, среди которых голод, холод, непосильные работы были, может быть, не самыми худшими. Худшим, несомненно, было лишение человеческой сущности, и в итоге полное расчеловечивание, физическое и моральное.

Лариса Гениуш выдержала все, пройдя все круги фашистско-сталинского ада. Настрадалась «под самую завязку», но ни в чем не уступила палачам. Что ей дало для этого силу, видно из ее воспоминаний — это все то, чем жив человекчто для каждого должно быть дороже жизни. Это любовь к родине, верность христианским истинам, высокое чувство человеческого достоинства. И еще для Ларисы Гениуш многое зна­чила ее поэзия. В отличие от порабощенной, полуголодной, задавленной плоти ее дух свободно витал во времени и пространстве, будучи неподвластным ни фашистским гауляйтерам, ни сталинскому наркому Цанаве, ни всей их охранительно-лагерной своре. Стихи в лагерях она сочиняла украдкой, выучивала их наизусть, делясь только с самыми близкими. Иногда, впрочем, их передавали другим — даже в соседние мужские лагеря, где изнемогавшие узники нуждались в «духовных витаминах» не меньше, нем в хлебе насущном. Надежд публиковаться даже в отдаленном будущем решительно никаких не предвиделось, да и стихи эти не предназначались для печати. Они были криком души, проклятием и молитвой.

Последние годы своей трудной жизни Лариса Антоновна провела в низкой старой избушке под высокими деревьями в Зельвеу существовала на содержании мужа. Добрей­ший и интеллигентнейший доктор Гениуш, выпускник Карлова университета в Праге, до самой кончины работал дерматологом в районной больнице. Лариса Антоновна растила цветы и писала стихи, которые по-прежнему нигде не печатались. Жили бедно, пенсии им не полагалось, так как Гениуши числились людьми без гражданства. Зато каждый их шаг находился под неусыпным присмотром штатных и вольнонаем­ных стукачей, районного актива и литературоведов в штатском. Всякие личные контакты с внешним миром решительно пресекались, переписка перлюстрировалась. Воспоминания свои Лариса Антоновна писала тайком, тщательно хоронясь от сто­роннего взгляда. Хуже было с перепечаткой — стук машинки невозможно было утаить от соседей. Написанное и перепечатанное по частям передавала в разные руки с надеждой, что что-нибудь уцелеет, сохранится для будущего.

И вот теперь «Исповедь» публикуется.

Из этих созданных человеческим умом и страстью страниц читатель узнает об еще одной трудной жизни, проследит еще один путь в литературу и к человеческому достоинству. Что касается Ларисы Гениуш, то у нее эти два пути слились в один, по- существу, это был путь на Голгофу. Все пережитое на этом пути способствовало кристаллизации поэтического дара Ларисы Гениуш, к которому мы приобщаемся только теперь. Белорусские литературные журналы печатают большие подборки ее стихов, сборники их выходят в наших издательствах. И мы вынуждены констатиро­вать, что талант такой пронзительной силы едва не прошел мимо благосклонного внимания довременного читателя. Хотя разве он первый? Литературы всех наших народов открывают ныне новые произведения некогда

известных авторов, а также личности самих авторов — погибших в лагерях, расстрелянных в тюрьмах, казалось, навсегда изъятых из культурного обихода народов. Но вот они воскресают, хотя и с опозданием, доходят до человеческого сознания. И среди них волнующая «Исповедь» замечательной белорусской поэтессы Ларисы Гениуш.

ВАСИЛЬ БЫКОВ

«Судьба моя человеческая...»

По форме, дa и по искренности это скорее всего исповедь. Предельно правдивая, она о том, о чем долгие годы не только не писали, но даже не говорили — боялись. Но для Ларисы Гениуш никогда не было запретных тем. Она не думала о стилистической отточенности фразы, о завершенности формы, вообще, она не думала о публикации — высказать бы только, что на сердце, на душе. И эта книга была как бы последним, предсмертным ее криком. Тут вся она, какой родилась, была — великомученица за свой край, за народ, который любила больше всего на свете и за который готова была пойти на любые жертвы.

Пакуль аж смерць мне не закрыв вочы,

Зямля не спыніць мой апошні дых,

Буду ісці, буду змагацца моўчкі,

За Край мой родны i цярпець за ўсіх —

написала она в одном из своих стихотворений.

Здесь много лирических отступлений, упоминаний о разных событиях — от мелких, бытовых, на которые кое-кто, возможно, не обратил бы внимания, до боль­ших, всемирно значимых. В книге действует множество людей. Преимущественно тех, с кем поэтесса встречалась, кого любила и кого ненавидела. Все они выступают под своими подлинными именами и фамилиями. Ей можно верить, можно не верить, можно соглашаться, можно не соглашаться — это право читателя. Но она, Лариса Гениуш, этих людей так видела, так о них думала, такое у нее сложилось о них представление. Чего-чего, а смелости, искренности у Ларисы Гениуш не отнимешь. Судит о людях и о событиях она тоже по-своему, в основе оценок лежит едва ли не главный ее жизненный принцип — что тот или иной человек сделал для других людей, своего народа, Отечества. Это, конечно, вовсе не значит, что Лариса Гениуш замыкалась в узкона­циональных интересах. Нет, ее интересовали другие народы, культуры и языки, многое она знала, многим восхищалась, даже любила. Но главным было все же свое, родное — земля, народ, культура, язык. Не удивительно, что и начинается эта книга с благодарности тому уголку земли, который дал ей жизнь, откуда отправилась она в мир: «Благословенный родной дом, где родители и вся дорогая семья. Благословенный маленький островок родной, отцовской земли на огромной планете, что назывался Жлобовцы».

Судьба была не слишком милостива к автору этого и многих других прекрасных произведений. Уже на четвертом году жизни, когда пожар первой мировой войны приблизился к Жлобовцам, она вынуждена была покинуть родную землю, которая была для нее и ее родителей «всем: колыбелью, хлебом, песней, любовью, могилой». Эта первая разлука, правда, была недолгой — как только отступили немцы, устано­вился мир, родители вместе с детьми вернулись домой. Лариса, тогда еще не Гениуш, а Миклашевцч, «Миклашевичанка», как она сама себя называла, — пошла в школу, окон­чила Волковысскую гимназию. В гимназии она начала писать стихи. Влюбилась в своего же, белорусского хлопца Ивана Гениуша, который учился в Праге и приехал к родителям на каникулы. Студент-медик Иван Гениуш тоже, по словам поэтессы, увидев ее, «больше уже выпустить из дома не мог...» Молодые обвенчались, сыграли свадьбу. Иван поехал снова в Прагу, а Лариса, оставшись дома, родила сына Юрку. Пожив недолго у родителей и поставив сына на ноги, переезжает на постоянное жительство в Прагу. «Муж жил на квартире, с каким-то студентом снимал ком­нату, — напишет она потом. — Мы приехали в последние дни 37-го года, коллега мужа поехал к своим родителям. Пару недель мы пожили вместе, а потом муж отвез меня и своего чересчур любопытного мальчика, успевшего уже поломать ему стрелки на часах (почему же они крутились?) в Моджаны. Это был пригород Праги, и там жил дядька Василь Захарка, у которого недавно умерла его дорогая жена, и пани Мария Кречевская. Вот там он нас и оставил. Сам он жил и работал в Праге, к нам иногда приезжал, на воскресенье — обязательно».

Лариса Гениуш если и не знала, то, конечно же, слышала от мужа, кто такие Василь Захарка и «пани Мария Кречевская». «Пани Кречевская была вдовой покойного Председателя Белорусской Народной Республики Петра Антоновича Кречевского». Да-да, Петр Антонович Кречевский — это тот самый «деятель», который не подчи­нился решению берлинской конференции 1925 года о самороспуске правительства БНР. Более того — он назвал эту конференцию «авантюризмом и подлогом», «предатель­ством независимости Белоруссии» и не вернулся в БССР, как сделали другие члены правительства БНР — А. Цвикевич, В. Ластовский, А. Смолич, С. Некрашевич (все, кстати, уничтожены в годы сталинщины), а остался в Праге, где возглавил белорус­скую политическую эмиграцию, существовавшую в то время за границей. После его смерти (1928 г.) место «президента» БНР занял Василь Захарка.