Исповедь

Гениюш Лариса Антоновна

Время летело, нам быдотшюхозг хорошо — зависело все от долгов, которых скопилось очень много, потому что сами Жлобовцы дед мой купил отцу, в основном, через виленско-тульский банк, бумаги которого в войну, к сожале­нию, не пропали, и Польша со всей строгостью взыскивала долги. Неимоверно высокие налоги, совершенно разрушенная во время войны усадьба и большая семья, — все это не позволяло нам никак стать хоть чуточку богаче. Мы все работали, мама наша больше всех. Нас сильно обманывали, потому что папа был гордый, доверял волпинским купцам и они очень этим злоупотребляли...

...Земля была для нас всем: колыбелью, хлебом, песней, любовью, моги­лой. Чем больше земли, тем надежней завтра, никакой иной надежды на спасение. Разве еще служба у панов и евреев или отъезд, тяжелая работа на чужбине. Национальное сознание проникало медленно, трудно. Парни, активи­сты «Громады», или не вернулись совсем, или, избитые, искалеченные дефен­зивой, не жильцы уже на этой земле. Мне попал в руки сборник стихов Михася Василька, но не особенно заинтересовал меня. Смысл народной поэзии, песни, обычаев был гораздо глубже, интересней, иногда невыразимо пленительный. Трудно было это понять моим родителям и соседям. Они со страхом думали: куда подевалась вся моя наука? А наука открывала глаза на разбросанные, чудесные, несобранные сокровища моего Народа. Удивительно, на мой взгляд, отличались наши крестьяне от тех полуинтеллигентов, среди которых мне довелось жить. По-настоящему умных людей

я еще тогда не встретила. Мое сердце разрывала национальная и социальная несправедливость. Рождается на свет одинаково" маленькое существо со всеми правами на жизнь, и почему же такая разная судьба? А поляки и их прислужники будто ослепли, издевались над народом прямо в открытую! Душили налогами, поносили язык, даже не призна­вали нашей народности, будто идеи демократии и свободы людей вовсе не коснулись их сердец и умов. Грустно подошел однажды ко мне мой папа — на почте в Волпе ему посоветовали, чтобы дочка перестала выписывать белорус­ские издания, а выписывала я только правые, в них было что-то из того, что я так любила в своем народе. Я родилась такой, с пеленок уже проникшейся всем, что наше, с болью и жаждой сражения за свободу и нашу землю для нас. Однажды подвозил меня по пути красивый парень, ехал к своей матери. Стреми­тельно летели по большаку легкие саночки, одной рукой он обнял меня, в другой держал вожжи. У меня были слезы на глазах, и он спросил, почему я такая грустная? Перед нами шел юноша, из тяжелых абіякаў (была такая обувь при Польше) виднелись рваные портянки и голые пятки на морозе. Могла ли я выйти замуж (был это студент), когда такое и только такое было на моей земле... Я была странной и часто сама себя не пошшала, ото всего плохого меня хранила какая-то сила. Плохого... А это «плохое» было, может, самым лучшим в глазах родителей моих, моих родных: богатое замужество, деньги и слуги...

Кажется, люди любили меня, хоть понять им меня было трудно... Случа­лись чудеса — пошлет меня папа с возами клевера в Волковыск, иду себе за возами ночью, коням ведь тяжело, но возле леса споро взбираюсь по веревке на воз, потому что неподалеку, говорили, пару дней как умер человек, упал замертво. Вот лежу, перевесившись через край, и хорошо мне, что я на возу. Вдруг чувствую, что куда-то лечу. Когда пришла в себя наконец, вижу, подняли воз, который опрокинулся с насыпи, стоят подводы и люди, остановились, проезжая на ярмарку, а Сроил волпинский говорит: «Ну вы и упали, панночка, прямо на еловые лапки, где тот мертвый лежал»... Один парень, студент устраивал на каникулах в Волпе представление с местной молодежью, и что ставил? «Демона»! Остались мы посмотреть после церкви. Он привез хорошие костюмы из Кракова — одолжил, и сам, как демон, носился, кружил и возвы­шенно декламировал по-русски с невозможным белорусским акцентом. После спектакля демон бросился ко мне, совсем незнакомой, и сказал, что очень хочет на мне жениться. Когда окончу школу, чтобы ждала его, и он меня найдет. Прошли годы, и молодой художник явился просить моей руки, мама не согласи­лась на этот брак, а я подумала: это не моя доля. Судьба уготована мне была крутая, трагичная, но на радость моим родителям, очень уважавшим медицину.Жил и учился где-то в Чехословатчине молодой белорус, которому не такой уж слепой рок предназначил быть моим другом и мужем. Я его знала, знала и его усадьбу, и все их постройки, из снов, конечно. Знала даже, как выглядит Прага... Его отцу, увидевшему меня у наших родственников, так понравилась тоненькая и спокойная девушка, что он не забыл рассказать об этом своему сыну: «Вот я, сын, на твоем месте только ее взял бы...» Потом я увидела и сына, у них ждали меня лошади, чтобы ехать к дядьям, в Петревичи. Была осень, день дождливый, холодный. В доме у Гениушей, друзей моего деда и родственников, было тепло и уютно. Высокий, красивый сердцеед стал обхаживать меня, его мать любезно пригласила на обед. Муж потом рассказывал: с ним что-то произошло и он решил не выпускать меня уже из дома, но ему это не удалось. Я поехала к дяде в глухую деревню. Мужа моего туда приглашать не хотели, боялись — слишком уж всем нравился. Я о нем не думала, у меня были свои грустные и глубокие мысли, о каких я не любила никому рассказывать. Меня следователь назвал со злости борцом-одиночкой, наверно, это была единствен­ная правда, какую тот нехристь сказал. Судьба не одарила меня друзьями, с которыми легче было б нести некоей силой возложенную ношу ответственности за судьбу своего народа...

Итак, я в Петревичах у своих полупанков-родственников. Возле церкви в Словатичах подходит ко мне сельская молодежь, члены коммунистических ячеек, но говорят они по-белорусски, поют «Жил на свете Левон» и др. Все в меня влюбляются, и мне это странно, это не дело, по-моему. Отсидев 8 лет, вышел из польской тюрьмы Юлек Кароза, он выучил марксизм назубок и каждый день присылает мне целые тетради, исписанные классовой борьбой. Все это слабее действительности и как-то неправдиво, искусственно и совсем не по- нашему, далеко от красоты, которая привлекает меня в душе народа нашего, в его истории, которую молодой Гениуш прислал мне вместе с другими книжками. К тому же я еще сильно верю в Бога и только этой дорогой могу идти и искать какой-то правды... Я держусь несколько поодаль от своих новых знакомых, мне нравится только то, что хоть какой-то протест рождается в селах. Вот всколых­нуть бы то могучее, что таится в народе, но кто это сделает?..

Итак, я деревенская девушка, Которой много дала хорошо поставленная гимназия в Волковыске и еще больше книги, классика, которая неведомо какими путями находит меня в наших Жлобовцах. Читаю, думаю, люблю, живу! Ну, а пока я в Петревичах. Один из моих дядьев, Степан Миклашевич, идейный коммунист! Дали ему за это поляки уже 3 года, но он не унимается. Убегал в Советы, откуда привез жену, не слишком честен со слугами и с людьми, а тем не менее коммунист и мечтает об артелях и колхозах, хоть у самого что-то около 40 гект<аров> земли. Дядю этого вижу насквозь: он из тех людей, к которым я не отношусь хорошо, он любит жесты, а правды и доброты в нем ни на грош... Меня он не любит*; потому что я говорю то, что думаю. Живет там рядом с ними женщина, муж которой сбежал в СССР. Она вышивает ком<мунистические> знамена, агитирует. Я бываю у нее, жалею ее, но ничего нет в ней белорусского, того дорогого и вечного, без чего все для меня чужое...

Приходит весна, как раз Пасха. Дефензива совершила налет на села, что рядом с Петревичами, взяли и моего дядьку Степана, а я была тогда у старшего, Николая. Ведут беднягу в наручниках, а он просит меня, чуть не плачет, чтобы я его спасла. Ну а как тут его спасешь? Быстренько запрягла коня и подъехала туда, куда его повели. Много насобирали со всех деревень. На мою повозку посадили дядю и нескольких полицейских, и к оглоблям с двух сторон привязали за наручники хлопцев. Еду, «веду их и боюсь, только бы конь не побежал... Помаленьку расспрашиваю: куда их, как и что. Моя особа производит впечатле­ние, рты понемногу раскрываются, подают реплики, это так и должно быть там, где политика. Еще на месте один подскочил ко мне с вопросом: а за что арестовали дядю? Говорю: «Вы это, человече, наверно, знаете лучше меня, потому что я на вашем месте его бы не арестовывала». Подъезжаем к т<ак> наз<ываемой> Чертовой горе, и там лесок с левой строны. Конь едва тянет неприятную поклажу. Вижу, мои полицейские по одному попрыгали с воза, коню легче. Значит, разговаривать с ними можно. А тут толкает меня мой дядька: «Ларочка,

как они сядут, ты схвати их за ружья, а я драпану в лес, я же не выдержу побоев, боюсь, что засыплю». Пропади ты пропадом, герой! Зна­чит, засыплет, еще не отведав дубинок, ну и ну... Говорю: сиди, дядька, спокойно, я тебя спасу, а то влепят тебе в одно место пулю и пропадешь как миленький здесь. Чертова гора кончилась, и мы всей скучной компанией двину­лись дальше. Деред Зельвой меня попросили слезть и взяли возницей какого-то человека, видно, боялись, что сказали лишнее, а сообщили-таки они мне доста­точно всего. Я уже знала, к кому в Волковыске мне обращаться и через кого действовать. Переночевала у каких-то людей, не пошла к Гениушам, нужно было хорошенько поразмыслить, как завтра добраться в Волковыск. Автобусов никаких! Назавтра я просто приказала какому-то дядьке, ехавшему оттуда, повернуть коня и везти меня в Волковыск. Что самое удивительное, он меня послушал. Конь был хозяйский, ухоженный, и в полдень мы уже были на месте. Помню: пан Калачинский — главный следователь и, как оказалось, муж моей соученицы Лины Жижун. Пробралась я к нему и просто прошу: «Не бейте вы хоть тех вчерашних наших арестантов, особенно моего дядьку».— «А разве мы когда-нибудь кого бьем?» — вытаращился он. Сотня доказательств тому была у меня, но я промолчала... Одним словом, дядьку моего не били. Через пару дней выпустили его, приехала тетка и повезла пьяненького домой. Но я видела, как вели по улице хлопцев под конвоем, они шли на цыпочках, едва ступая, значит, били по пяткам, гады... Умели еще подвешивать и лить керосин в нос, что ж, эту культуру хорошо освоили правоверные католики. Было грустно, все меня благодарили, а я молчала...

Как раз заболела Гришкевичиха, жена того Гришкевича, что перешел в Советы, где его, между прочим, в 1937 году расстреляли... Не долго думая, привезла я ей какого-то фельдшера из Славатич, а увидев, что никого у нее нет, просто поселилась в их избе и занялась лечением больной согласно советам фельдшера, детьми, и хозяйством. Все было хорошо, только очень кусали блохи. Поставила больной банки, сделала компресс (я научилась этому у мамы). Утром я растапливала печь, доила, выгоняла корову на пастбище, а потом отводила на выгон коня, хорошенько его спутывала, и маленький Коля, сын Гришкевичихи (они умерли), за ним присматривал, а мы с Любусенькой (живет теперь в Петревичах) шли заняться чем-либо в избу. Где это видано, чтобы в то время паненка пошла в крестьянскую избу, да еще так работать? Можно издали сочувствовать мужикам, но уж чтобы так себя унизить... Это все делало моих родственников просто несчастными, и вскоре прислал мой папа за мной лошадей и позвал домой. Долго прощалась я со всеми, провожали меня, а когда огляну­лась, заплакала — на дороге стоял маленький Коля и обливался слезами. Дома было так хорошо, папа простил мне все... признал отчасти свою вину, и я была снова как у Бога за пазухой. Из СССР Гришкевич писал мне, благодарил за опеку над семьей и благословлял тот час, «когда я переступила порог их избы...»

Время летело, и зимой перед Новым годом мой дорогой будущий муж известил о своем приезде. Я не очень обрадовалась, не то было в голове, хотела даже написать, чтобы не ехал, очень уж сильные морозы, но послали на станцию в Рось добрых коней, бурку теплую, из которой быстро выскочил у крыльца стройный, худой, выбритый, элегантный Янка Гениуш, пражский студент и почти уже доктор! Это была та еще штучка, разговаривал он преиму­щественно с мамой, а мне обещал вместе, до конца наших дней сражаться за Белорусь... Домой уже не поехал, только за документами, чтобы пожениться... Вечером зажгла лампу и думаю: понесу ему, а был он в моей комнате, если будет неучтивый, такого ему наговорю, что сразу повернет оглобли, я ему покажу вот теперь, именно когда мы один на один! Вхожу с лампой, как королева, высоко подняв голову. Мой будущий друг вежливо за нее благодарит, целует мне руку, и мы спокойно желаем друг другу доброй ночи... Такое джентльменство окончательно меня добило, да к тому же еще удивительный говор белорусский, широкий, нескупой характер этого бедного студента — все вдруг сделалось мне невыразимо дорогим, и я поблагодарила в душе Бога за то, что Он всякими чудесными дорогами привел его из далекой Чехии в наш дом. Вскоре сыграли свадьбу. Белые кони в легоньких санках ждут. Родители благос­ловляют нас образами, мы на коленях, поцелуи, раздирающий плач мамы, у Славочки капают слезы, Люся плачет навзрыд. Под пятку в мою белую туфельку положили деньги, чтобы они водились у меня, в руки дали сахар. Нужно осыпать им лошадей, тогда жизнь будет сладкая... Я все выполняю! В церкви полно народу. Мне сказали: обходя вокруг алтаря, наступить мужу легонько на ногу, это чтоб слушался... Перед венчанием еще подошел один из дружков и шепнул мне, чтобы крепко держала мужа под руку в церкви, чтобы никто между нами не прошел... Итак, крепко держу своего суженого, целуемся, нас поздравляют. Мой атеист только и делал, что крестился, когда нас венчали, значит, благодарю Бога... Дома ожидают гости, и дальше все, как на свадьбе: подарки, гости до рассвета, муж меня носит на руках почти безо всяких усилий и сразу отвозит в Зельву. С нами едет его мама и Славочка, который от нас поедет в Жировцы в школу...

Мне грустно, со многим расстаюсь я в родительском доме, этим жить буду вечно я и мое перо.

Я никогда ничего не планировала, планы — это карточные домики, а в мире все было таким непрочным, и война в Испании бросала мрачный отблеск на всю Европу. Я думала: ну, что будет, то будет: если двое людей идут с чистым сердцем и верой в хорошее, не загубит же их жизнь. Мне не давали какого-то* большого приданого, по словам моего мужа, все это было лишним, ведь моды менялись там, где он живет, дали нам просто векселя на кусок земли и немного денег. Небогатый мой муж как-то не особенно обо всем этом заботился, каза­лось, будем жить как бог даст. Или просто был он мужчиной, уверенным, что так или иначе всегда заработает кусок хлеба для своей семьи. И так шли мы в жизнь с несмываемым клеймом белорусскости на челе. Шли с чистым, предан­ным Отчизне сердцем против всех тех, для кого уже одно название нашей Земли немило.

ЗЕЛЬВА

Уютная изба, маленький клочок земли, родители, и я пока еще с мужем, но скоро уже он должен уезжать, заканчивать медицинский. Муж очень ласков, старается познакомить меня с бел<орусской> литературой, которую я почти не знаю. Знаю М. Танка и увлекаюсь его творчеством, это на уровне, это то, что нужно. Муж много читает Купалу, рассказывает о себе, как, окончив русскую гимназию в Гродно, не смог поступить в польский универс<итет>. Гимн<азия> была частная, не давала официального права. В Литве, в Ковно, остановилось правительство БНР в двадцатых годах, которое позже пригласили к себе чехи, одновременно назначив белорусам, как и др<угим> славянам, государственные стипендии для студентов. Белорусы посылали нелегально своих сынов, преиму­щественно выпускников бел<орусской> гимназии, на учение в Прагу. Это было прекрасно, но как же туда добраться? Вот в 22-м году выбрался туда и мой муж. Нужно было нелегально переправляться через Литву, дорожки туда уже были белорусами проложены. В Вильно была Бел<орусская> Школьная Рада, где работали Тарашкевич и Гриневич, дававшие перспективным студентам свиде­тельство от Школьной Рады, которое было как бы пропуском в Чехословатчину. Эти деятели благословляли молодежь на учение и брали с каждого обязательство, что, получив образование, каждый белорус выпустит книгу по специальности на родном языке и даст на свои деньги высшее образование одному своему соотечественнику. Не было интеллигенции, необходимо было ее создавать. Подписал такое обязательство и муж.