Испытание временем
Шрифт:
— А вы чем занимаетесь? — уткнувшись в стакан, спрашивает кавалер.
— Я торговал старыми журналами… Теперь они кончились, и я не знаю, что делать.
Ицкович вытирает потное лицо и впервые оглядывает соседа:
— Сколько вам лет?
— Семнадцать… Недавно исполнилось…
Он откладывает газету и теперь уже пристально смотрит на земляка. Взор его скользит по плечам, лицу и груди Шимшона.
— Исполнилось, говорите?
Шимшон робеет от настойчивого взгляда, ежится и прячет руки под стол:
— Исполнилось, восемнадцатый
— Превосходно. Счастливый возраст…
Он требует еще чаю и придвигает стакан Шимшону.
— Вы взволновали меня воспоминанием. «Альгамбра»… Фейерверк… Чудесное время, где оно?.. Закусывайте, мой друг, не стесняйтесь… Вы здесь с родителями или один?
Он расспрашивает Шимшона, пытливо заглядывает ему в глаза и участливо вздыхает:
— Как не понять… Бедность… Люди бессердечны…
Он знает Дувида-портного, реб Иосю, скорбит о Шимшоне и клянет его судьбу.
— Как жаль, что я так поздно узнал вас. Мы давно стали бы друзьями… Не унывайте, мой дорогой, вашим страданиям приходит конец…
Солдат придвигается ближе и, взволнованный, шепчет:
— Порядок вещей должен быть изменен, близится время великих событий…
Что он этим хочет сказать? Что за «время»? Чем оно отличается от нынешнего?
Ицкович мягко обнимает его.
— Довольно позора и бесчестья! Мир задыхается от страданий и насилия! — блестя глазами и дрожа от возбуждения, говорит солдат.
Трудно не согласиться, мир действительно задыхается от насилия; люди бьют друг друга кнутовищем по лицу, подкалывают невинных, не щадят бездомных… Слов нет, порядок вещей надо изменить.
Георгиевский кавалер улыбается и придвигает Шимшону закуску:
— Вы молоды, перед вами будущее… Широкое поле деятельности…
Когда он раскрывает рот, в уголках его встают прозрачные ниточки, они растягиваются, дрожат, обрываются. Шимшон не может отвести глаз от этих рвущихся струн.
— Нашему бесправию скоро конец! — говорит Ицкович.
— Это очень неплохо, но скажите, как мне добывать себе хлеб? Мне жить нечем…
— У вас всего будет: и хлеба, и славы, и почестей…
Ицкович ближе придвигается к Шимшону.
— Оглянитесь. Кругом — воры и убийцы, — шепчет он с жаром. — Они затянут вас в болото. Бегите! Спасайтесь!
Легко сказать «бегите». А куда? Кому он нужен, бедный неудачник?
— Зачем вы все это говорите? Я и сам прекрасно вижу… Но что же мне делать?
Ицкович улыбается. Рука его гладит обшлаг шинели, пальцы медленно скользят по серому сукну.
— Не стыдно ли вам отчаиваться? Взгляните на себя, вы — рослый и крепкий мужчина… Говорят, что нас, евреев, мало на фронте. Докажем, что это ложь, что мы идем туда добровольно… Советую вам, как другу: идите на фронт!
— Вы зовете меня на войну, — говорит Шимшон, смущенно оглядывая себя, — но ведь я еще очень молод… Меня не примут. Пожалуй, засмеют…
Ицкович привстает от удивления.
— Одумайтесь, бог с вами… Кто же это вас засмеет? Ведь вы — гвардеец, на редкость сложенный мужчина!
Он разглядывает сутулую фигурку мальчика, впалую грудь, худые плечи и, восхищенный, всплескивает руками. Какая наивность — не знать самого себя!
Шимшон улыбается, вытягивает руки по швам и чувствует себя силачом. Ицкович любуется им и вдохновенно говорит, смеется, и крест подскакивает на его груди. Речь солдата течет ровно, гладко и торжественно. Чего ради скрывать, они стали друзьями. Единомышленники в великом деле, — ничто их не разлучит. Завтра отправляется маршевая рота, и они плечом к плечу пойдут в бой. Шимшон вернется подпрапорщиком с широкой полоской галуна на погонах — у него будут два золотых и два серебряных креста.
Как мог Шимшон не полюбить Ицковича! Он первый назвал его мужчиной. Ну да, «рослый», «крепкий» — так оно и есть, нечего скромничать, но «гвардеец», «силач» — так искренне с Шимшоном никто еще не говорил. Посланник провидения пришел избавить его от Мозеса и Турка, ножа Кивки и указать истинный путь к счастью и славе. Это в честь их дружбы звучат фанфары на улице, раскатисто гремит «ура» и мерно шагают батальоны. Тысячи ног выстукивают: «Спасен… Шимшон спасен… спасен… спасен…» Пусть теперь Турок клянется, распинается — никто не поверит в его честность и благородство… Не трудитесь, дорогой Мозес, Шимшон за вами не пойдет, он останется порядочным человеком и будет зарабатывать свой хлеб честным трудом… Не смейтесь, реб Егуда, объясняйтесь с Натаном сколько угодно, вам не повезло: и обирать я никого не буду, и на пустыре не подохну, как беззубый пес… Они припомнят Шимшона, он вернется сюда, чтобы положить конец беззаконию и мерзости… Берко-дезертир не будет торговать больше белыми билетами, продавать «отсрочки» и воинские свидетельства. Вениямин-курносый перестанет фабриковать калек, делать грыжи, геморрой, вызывать шум сердца и глухоту…
Многое в тот день передумал Шимшон, многое пришло ему на память, только о смерти не подумал он.
Шимшон далек от мысли о ней. Сейчас его волнует жизнь. Он никогда не видел ее такой страстной, не ощущал так близко. Воздух распирает легкие. Все трудней и трудней ступать спокойным, размеренным шагом, не размахивать руками и стискивать зубы, чтобы не запеть. Какое наказание — видеть людей, провожать их сдержанным взглядом, казаться холодным и равнодушным, когда к каждому хочется подойти и дружески заговорить.
— Эй, газетчик!
Этот не обидится, с ним можно поболтать, он принадлежит всем.
— Как дела наши, дружище?
Он не совсем понял, морщит лоб и пожимает плечами.
Не сообразил? Ну, что нового на войне? Напираем? Десять тысяч пленных, три батареи и обоз в придачу? Нет, нет! Не в этом дело… Ему просто захотелось узнать… Перекинуться, словом — и ничего больше… Он недоволен? Напрасно! И отплевываться нечего. Нет так нет…
Суровый парень! Разносить такую весть — и не повеселеть ни чуточки… Притворяется! Кто поверит ему?!