Исследование Апокалипсиса
Шрифт:
Определенные возражения возникают и по поводу другого утверждения Энгельса, что это самая простая и ясная книга из всего Нового Завета. Трудно сказать, что именно дало Энгельсу основания для такого вывода, но он представляется сомнительным.
Откровение многое заимствовало из книг Ветхого Завета, в частности из книг Иезекииля и Даниила. Так, животные вокруг божественного престола (4:7–8) взяты частично из книги Иезекииля (1:9–13), частично — из книги Исайи (6:2). Скорее всего, эти животные олицетворяют различные группы представителей живой природы. Они все время прославляют Яхве: «Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (4:8). Это прославление практически совпадает с тем, которое мы находим в Книге Исайи: «Свят, свят, свят
Точно так же действовали авторы древних апокалиптических апокрифов. Для них образцом служили те канонические пророческие книги, в которых откровения облекаются в форму видений и символов. Я имею в виду прежде всего пророчества Иезекииля, Захария, и особенно Даниила, книга которого, как давно установлено, оказала значительное влияние на Откровение Иоанна Богослова. Авторы и апокрифических апокалипсисов, и канонического Откровения питали явное пристрастие к определенным символам и смыслам (например, к цифре «7»), которые становились очень удобными и понятными для читателей тех лет формулами, как бы пропусками в таинственный мир мистических видений и образов. То, что многие образы и символы были весьма туманны и не совсем понятны, отнюдь не отталкивало от такого рода сочинений, а, наоборот, притягивало к ним. Древний человек предощущал, что все божественное (священное) должно быть именно таким, поскольку оно божественное. Иными словами, видения были достоверны постольку, поскольку они были расплывчаты, неясны, фантастичны.
Пророческие книги, апокрифические в том числе, пользовались большой популярностью и по той причине, что повествовали о неизбежной гибели всех врагов Израиля. Эта тема в Откровении звучит очень явственно.
Прошлыми и нынешними пророками Конца света особенно любимо слово и понятие «тысячелетие», которое они почерпнули из Апокалипсиса. Здесь дело не в цифровой символике, к которой весьма неравнодушно Откровение. Термин «тысячелетие» употреблен в нем скорее всего для обозначения необозримо длительного и весьма неопределенного срока, по истечении которого наступают те события, о которых оно повествует. Вместе с тем «тысячелетие» можно понимать как «десять веков» и, ссылаясь на авторитет Библии, строить предсказания об окончании времен. В целом можно сказать, что «тысячелетие» сказалось весьма удобным понятием.
Ни в одной книге Нового Завета, предшествующей Откровению, нет описания воцарения Христа в небесном дворце. Это объясняется тем, что во всех предыдущих новозаветных сочинениях к богу-отцу и его престолу ясно прочитывается особо благоговейное отношение. Миротворец как бы не берет на себя смелость приблизиться к нему. Тот же, кто писал Откровение, не испытывает по этому поводу никаких колебаний, он описывает вседержителя с такой же легкостью и простотой, с какой лепит образ какого-нибудь могущественного в прошлом монарха автор современного исторического романа.
В правой руке Яхве книга, запечатанная «внутри и отвне», т. е. содержащая все тайны мироздания. Ангел стал вопрошать громким голосом «Кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?» Конечно, это мог быть только Христос, и никто другой. Поэтому ангелы вокруг престола «говорили громким голосом: достоин Агнец закланный принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение» (5:12). Здесь агнец максимально приближается, даже приравнивается к своему божественному отцу, в связи с чем неудивительно, что хвала и благословение всего живого на земле теперь адресовано и отцу, и сыну. Можно сказать, что Апокалипсис знаменует как торжество христианства вообще, так и его победу над иудаизмом, коль скоро христианский Бог теперь не только приравнен к иудейскому богу-демиургу, но и постепенно начинает успешно вытеснять его.
Разумеется, указанными заимствованиями из книг пророков Иезекииля и Даниила не исчерпывается содержательная и смысловая связь Апокалипсиса с книгами Ветхого Завета. Об этом еще будет рассказано ниже.
Апокалипсис не ожидает и, естественно, не жаждет прихода мессии, поскольку он уже пришел и действует
Образ Христа от этого страдает, но это совсем не тот спаситель, который живет и действует в евангелиях и других новозаветных книгах. Тот — закончился, ушел навсегда и остался как олицетворение любви, прощения и непротивления насилию; апокалиптический Христос — агнец — совершенно иной персонаж, не имеющий ничего общего с евангелическим. Первый — спаситель древних иудеев в залитой кровью Палестине, второй — небесный повелитель времен полной победы христианства и наступивших затем крестовых походов и инквизиции, страстный, яростный, злой.
Булгаков обращал внимание на то, что апокалиптика с ее живой образностью и необузданной фантастикой не обещает ясности философских различий. Граница, отделяющая ее историческое от эсхатологического, то совершенно стирается, то углубляется до непроходимости. Но для подобного рода сетований нет оснований, поскольку в Апокалипсисе нет ничего исторического, если, конечно, не иметь в виду, что его отдельные фантастические и мистические события могли быть спроецированы от вполне исторических событий. Но если не иметь в виду научно-историческое, то апокалиптические сочинения вполне можно назвать религиозной философией истории. Конечно, иудейская апокалиптика порождена исторической судьбой еврейского народа, его страданиями и надеждами.
Апокалиптические мечты о национальном торжестве и надежды на его чудесное осуществление соединяются с мрачными эсхатологическими перспективами воскресения мертвых, Страшного суда, с сопровождающими его мировыми и историческими катастрофами, после которых начинается все новое, новая земля и новое небо. Яхве и Христос явят себя в новом мире, и явление это естественно и неизбежно, оно будет Страшным судом для всего человечества, для одних — источником неизреченного блаженства, для других — столь же неизреченной муки. Эсхатология составляет самую важную часть Апокалипсиса, притом в основных своих идеях она была санкционирована христианством, с тем, конечно, отличием, чтобы центральное место в ней занял Христос.
Булгаков выделял еще такую черту апокалиптического восприятия истории, как глубокий ее трагизм. Он заключается в безнадежном пессимизме относительно настоящего и тем сильнее настраивает на ожидание исторического чуда, которым окажется эра мессианского царства. Нужно было это исключительное соединение, с одной стороны, трагической судьбы иудейского народа, с полной исторической безвыходностью, а с другой — с его ни перед чем не сгибающимся религиозным идеализмом, верой во всемогущество и справедливость божию и несомненную богоизбранность Израиля, чтобы из взаимодействия этих факторов родилось такое настроение. Без всякого преувеличения можно сказать, что этим народом был выдержан исключительный исторический экзамен, и вся уродливая чувственность представлений апокалиптики должна быть отнесена в значительной мере на счет этих внешних условий, а вся изумительная и ни с чем несравнимая живучесть религиозной надежды приписана религиозному гению народа, душа которого тянулась навстречу грядущему.