Источник

Миченер Джеймс Элберт

Из моего узилища в храме Венеры я вижу, как белеют в темноте фасады зданий, которые придают форуму совершенство и законченность. Справа от меня воздвигнут небольшой греческий храм – как мне рассказывали, в честь Антиоха, благодетеля этих мест. Он невысок и его шесть безукоризненных дорических колонн напоминают нам, сколь многим мы обязаны грекам. В римском плане перестройки Макора я сохранил блистательное строение, служившее центром города, но превратил его в наш храм Юпитера. Местные жители утверждают, что оно стоит на том самом месте, которое последние три тысячи лет считается священным, и я склонен поверить, поскольку это небольшое здание несет в себе такую одухотворенность, которая не может быть делом рук архитектора.

Лицом к греческому зданию, в котором я не изменил ни одной детали, тянется просторный дворец правителя. Я полностью перестроил его, добавив новый фасад с шестнадцатью нишами, в которых царь расположил изображения великих римлян. Когда среди них появилась величественная мраморная голова, евреи Макора восстали, поскольку она стала оскорблением их верований,

а моя жена Шеломит, которая придерживалась той же религии, разразилась рыданиями. Но когда прибыл царь, то он, не обращая внимания ни на мое мнение, ни на слезные мольбы моей жены, приказал собраться в старом гимнасиуме всем влиятельным членам еврейской общины и, убедившись, что поймал их в ловушку, спокойно бросил на них своих наемников с обнаженными мечами, которые и перебили всех евреев. Пол в зале гимнасиума стал красным и липким от крови.

Я возмущенно сказал: «Эта бойня была совершенно излишней», но он ответил: «Я-то знаю, как управлять евреями, а вот ты – нет». И он оказался прав, потому что после этого первого массового убийства евреи Макора смирились – пусть даже все остальное царство не могло этим похвастаться.

Когда я покончил со старым греческим дворцом, никому бы не пришло в голову, что когда-то он был эллинским сооружением и из него правитель, назначенный царем, уверенно правил нашей округой. В одном смысле глупо было считать Макор еврейским городом, потому что еврейское царство простиралось к востоку и югу; мы же разместились на самом краю, куда приближалась граница Финикии, и по большому счету воспринимали себя как часть Римской империи. Как и повсюду в ней, мы пользовались греческим языком, почитали римских богов и ходили в римский театр или посещали арену в Птолемаиде, созданный мною шедевр для гладиаторских боев. Тем не менее, мы были частью еврейского царства, и семьи, подобные той, из которой вышла моя жена, играли в городе значительную роль, хотя лучшие места в городе принадлежали римлянам, таким, как я.

Размеры форума ограничивались с южной стороны храмом Юпитера, а с северной – дворцом правителя. Вдоль западной стороны площади я возвел три небольших храма, высоко оцененные царем, и центральный из них был посвящен Венере. Он всегда был моим любимым – небольшое мраморное здание с шестью ионическими колоннами, которые, казалось, висели в воздухе. По иронии судьбы я вынужден томиться в заключении именно в этом храме, но если правде что каждый человек всю жизнь строит свою тюрьму и пытается забиться в нее, как устрицы в свои раковины, которых море выкидывает на пляжи Кесарии, то я построил себе великолепную тюрьму, вполне достойную того человека, каким я всегда хотел быть. И в предрассветном сумраке я размышляю, что согласен быть замурованным в храме Венеры, ибо он представляет собой безукоризненную работу. Камни его кладки подогнаны друг к другу даже без всякого раствора, Колонны сливаются в единое целое с фасадом. С любой точки зрения за пределами тюрьмы он смотрится именно так, как я и хотел, и, если уж мне и предстоит умереть сегодня, я бы предпочел проститься с жизнью именно здесь, а не в любом другом месте. Ни одна из возможных тюрем, которых я настроил по всей империи, не отвечала бы моим желаниям лучше, чем эта. Дворцы в Антиохии слишком велика. Изящный форум в Иерихоне слишком безличен. Красота Кесарии всегда принадлежала только царю, и никогда – мне. А этот тихий уголок на краю империи всегда казался мне самым достойным местом, дабы здесь встретить свою смерть.

Я выглядываю из храма Венеры, окруженного полусонной стражей, и вижу на другой стороне форума здание, которым я горжусь больше всего. Оно занимает почти все пространство между старым греческим храмом и дворцом правителя – строгое массивное здание, не украшенное ни колоннами, ни нишами для статуй. Это просто каменная глыба совершенных пропорций, прямых и чистых линий. Может быть, она воплощает то достоинство, которое я однажды увидел в легионах Юлия Цезаря, когда они шли маршем из Дамаска на Египет. Это были не просто обыкновенные солдаты, а мощное войско, сплоченное единой целью; и с этого дня я, которому лишь недавно исполнилось двадцать лет, во всех своих строениях старался воплотить это чувство могучей силы и достоинства. В Иерихоне я не добился успеха; царь спутал все мои планы, и мне пришлось пойти на компромисс, неудачу которого скрыть было невозможно. Но когда я решил возвести величественное, солидное здание в Макоре, царя рядом уже не оказалось. Он сказал мне просто и ясно: «Построй что-нибудь, дабы оно напоминало нам о тех первых днях, когда мы бок о бок дрались в Макоре». В глубине души я не сомневался, что он хотел, чтобы здание носило его имя, но, когда оно было возведено, он был озабочен отношениями с Римом – поскольку он не был евреем, его владычество над этим народом зависело лишь от благоволения Рима, – так что он привел из имперского города полное судно высоких сановников и усвоил им трехдневное празднество, в ходе которого и дал имя моему последнему строению. И теперь, по мере того как поднимается солнце, оно предстает перед моими глазами – низкое величественное здание, которое надвигается на меня, как легионы Юлия Цезаря в кожаных доспехах. Но оно носит не его имя. Льстецы и подхалимы подхватили то имя, которое наш царь дал ему в тот день, – Аугустиана, – и в этом здании мы неизменно почитали Цезаря Августа как нашего бога. Моя жена Шеломит, как и другие евреи, отказывалась делать это, но их отказ не повлек за собой никаких неприятностей: в нашем городе римляне и евреи жили бок о бок, как и во всем царстве, соблюдая что-то вроде вооруженного перемирия.

Каждый почитал своих богов и придерживался своих верований, как, например, моя жена и я. Она любила Иерусалим и своего еврейского бога. Как была она счастлива, когда я был направлен для проведения дополнительных работ в храме. Я, как римский гражданин, предпочитал бывать в Кесарии и поклоняться Цезарю Августу, и мне казалось, что для нас, римлян, это лучший вариант бытия, потому что во всей империи, включая даже Рим, не было более очаровательного города, чем Кесария, возведенная нами из белого мрамора, политого потом рабов.

Между моей тюрьмой и Аугустианой стоит то, за что в Макоре я единственный несу ответственность: двойной ряд высоких мраморных колонн с массивными коринфскими основаниями и изящными капителями, на которых ничего не покоится, поскольку я расположил колонны здесь лишь для того, чтобы добавить изящества форуму и связать друг с другом различные строения. И сейчас, глядя на них, я думаю, что и вся моя жизнь напоминала ряды колонн, которые, как дни, тянулись друг за другом, и мне вечно не хватало то колонн, то дней. Как много мраморных колонн поставили мы в Кесарии? Пять тысяч? Десять тысяч? Весь город должен был стать воплощением красоты, и корабли с колоннами на борту один за другим приходили из Италии. Как-то вечером мы с царем прогуливались по Кесарии, и он сказал мне по-гречески: «Тимон, ты возвел мраморный лес. Я пошлю еще за тысячью колонн, и мы построим театральную площадь». В Антиохии, в Птолемаиде, в Иерихоне – сколько я поставил колонн, этих молчаливых мраморных людей на марше, которые приносят изящество и благородство тем дорогам, по которым они идут?

На нашем форуме их было всего восемь, протянувшихся в две линии от греческого храма до дворца, но они олицетворяли те тысячи, что вырастали повсюду, ибо без ведома царя я в поисках самых лучших колонн посещал сотни судов, приходящих из Италии; та, что стоит у храма Венеры, украшена каннелюрами, а пара, что высится у Аугустианы, отливает пурпуром. Сторонник строгого единообразия сказал бы, что греки, которые возводили первый храм, устыдились бы той мешанины стилей, которую я устроил, и стали бы искать простую чистую ноту, повторяющуюся семь раз. Я же хотел именно такого итога своей жизни… Как прекрасны они в своем разнообразии, как совершенны их пропорции. Из трех тысяч колонн я выбрал именно эти восемь, и, если бы они меня не устроили, в моем распоряжении были еще три тысячи колонн. Стоя здесь, мои мерцающие в утреннем свете колонны ничего не несут на себе. И если сегодня мне предстоит умереть…

Впрочем, какая разница – явится ли посланец из Иерихона сегодня или через шесть дней? Мне шестьдесят четыре года, но я так же крепок, как в те дни, когда дрался рядом с царем; я сед, но сохранил все зубы. Мне довелось видеть легионы Юлия Цезаря. Я девять дней сопровождал Клеопатру. Я был свидетелем славы Антиоха и много работал. Я был более счастлив, чем большинство окружающих, и куда чаще посмеивался над царем. Еще в юные годы я завоевал единственную женщину, которую считал достойной любви, и, хотя были периоды, когда я искал наслаждения с рабынями в Иерихоне или с изящными молодыми евнухами в Кесарии, я всегда возвращался к Шеломит. Мне в самом деле повезло. Сейчас она лежит на своей койке, разделяя со мной тюрьму, но пусть даже волосы ее пробиты сединой, она остается для меня столь же привлекательной, как в тот день, когда я впервые увидел ее на руках у царя. Он, бедняга, познал десять жен и был полон ненависти ко всем ним, пока я с Шеломит плыл себе по жизни, как человек, который спокойно спускается по реке в маленькой лодке, держа путь к морю забвения, но постоянно испытывает все новые радости от видов, которые открываются по берегам река, и чувствует постоянное удовольствие от общения со спутником, который делит с ним лодку. Шеломит – это мраморная колонна, которой суждена вечная жизнь, и если мы умрем сегодня, то восемь совершенных колонн на форуме этого маленького городка станут ей памятником, потому что в них уже обитает ее дух.

Если и я перехожу в юго-западный угол своей тюрьмы, то могу смотрет на улицу, где стоит одно из моих созданий, которое принесло мне больше всего счастья. В детстве я обычно играл рядом со старым греческим гимнасиумом. Затем здание обветшало до совершенно жалкого состояния, но, проходя вдоль растрескавшихся и осыпающихся стен, я представлял себя атлетом на Олимпиаде. От печальных воспоминаний, связанных с этим местом, меня пробирала дрожь: у разрушенных ворот стояли две статуи, которые я полюбил еще до того, как научился ценить совершенство греческой скульптуры. Слева высился Геркулес в позе борца, справа же – легконогий бегун Гермес, а вот в запущенном зале размещалась статуя, поражавшая меня своими гигантскими размерами и уродством. Это был Зевс, ныне именовавшийся Юпитером, в роли дискобола, но верные нам евреи рассказали, что на самом деле это Антиох Эпифан, покровитель этих мест, которого евреи изгнали отсюда сто лет назад. Но тогда мы не верили ни одному слову из этой истории.

Я взялся за этот обветшавший гимнасиум и сделал из него воплощение красоты. Этой работой я занимался с любовью. И хотя ни в коей мере не пытался противопоставить ее многочисленным храмам и стадионам, что я возвел, она доставила мне такое же удовольствие, как Аугустиана или святилище, в котором я сейчас нахожусь, ибо, когда здание, все из белого мрамора, было завершено, оно стало центром жизни Макора, и, когда бы царь ни отплывал из Птолемаиды, он посещал меня и проводил долгие часы в мраморных банях. Он как-то признался мне, что часть самых счастливых часов в жизни он провел в Макоре, первом городе, который завоевал и обосновавшись в котором завладел Галилеей, а потом и всем еврейским царством.